Принцесса специй

— Это для моей леди, — говорит Квеси, — иногда мне хочется приготовить что-нибудь новое и необычное для нее. Считаешь, это слишком сложно?

— Да нет, — отвечаю я, — только убедись, что ты достаточно вымочил фасоль, и добавляй тамаринд в самом конце.

Как это здорово звучит: что-то новое и необычное. Хотелось бы и мне привнести эту идею в свою жизнь.

Пробивая покупки, я шепчу напутственное слово на удачу над фасолью, напоминаю ему, чтобы он бросил самую чуточку сахара:

— Тогда он будет и сладкий, и соленый, чуть кислый и острый — все вкусы любви, не так ли?

Вокруг его глаз собрались веселые согласные морщинки.

Если бы всех, кто приходит ко мне, я так же легко могла делать счастливыми.

Тило, не обманывай себя. Он и так уже был счастливым, когда пришел, а что касается тех, кто действительно нуждается в счастье, — не очень-то похоже, что ты справляешься, не так ли?

Я сказала:

— Помнишь, ты хотел повесить здесь свое объявление насчет школы айкидо. Я тут подумала…

— Да?

— Не такая уж это бессмысленная идея. Никогда не знаешь заранее, кто может зайти в магазин, кого это может заинтересовать. У тебя есть сейчас с собой — может, в машине?

Я помогла ему повесить его плакат, строгий и изысканный, в черных и золотых тонах, прямо рядом с дверью, так чтобы всякий входящий в магазин не мог его не заметить.

В его волосах несколько седых волосков, они как серебряные спиральки.

— Говори им, что я добрый, но строгий. В школе Квеси все по-честному.

— Строгость — это как раз то, что надо, — сказала я. А про себя добавила: «Но ты и мягкий к тому же. Ты прошел суровую школу улицы, все ее соблазны. Ты слышал сладкую песню смерти, ту, что она особенно любит петь молодым. Может, тебе удастся отвратить их от нее, и ты поможешь им увидеть, как прекрасен солнечный свет, изгиб крыльев в полете, блеск капель дождя в волосах того, кого любишь».

Помахав ему на прощание, я мысленно послала зов в кривые переулки, заброшенные склады, береговые диско-клубы, которые уже начинают пульсировать в пламенных красках вечера. Пусть приходят те, кому это может помочь.

Но вместо них появляется дедушка Гиты: он толкает дверь, отчаянным жестом ставит на прилавок фотографию в оловянной рамке, которую я дала ему.

— Диди.

— Да? — у него такой голос, что я уже боюсь услышать, что он скажет.

— Ничего не получилось из того, что ты посоветовала. Как ты сказала, я постарался осторожно подготовить почву: во время обеда я заметил, как тихо в доме, когда в нем одни взрослые. Раму промолчал. Тогда я прямо обратился к нему: мол, не слишком ли мы резки, в конце концов, она у нас одна, наша плоть и кровь. Но он все равно ничего не сказал. Может быть, позвонить ей разочек, предложил я, может быть, Шила могла бы попробовать. Вот тут у меня есть ее номер, узнал от знакомых. «Нет», — отрезал он тоном, как камень на сердце. А когда я принялся уговаривать его: почему бы и нет, послушай, в конце концов, взрослые должны уметь прощать молодых, — то он только оттолкнул тарелку и встал из-за стола.

— Ты сказал, что она живет у подруги, а не у Хуана?

— Сказал. На следующий вечер я вложил ему в руку бумажку с ее номером телефона и попросил: «Ради меня, Раму, прекращай ты эту войну. Девочка ведет себя тактично, не делает ничего предосудительного, чтобы тебе не в чем было ее винить. Почему не позвать ее обратно домой?» Он взглянул на меня ледяным взглядом. Выговорил: «Мы давали ей все, что она хотела. Мы просили только об одном, и она этим пренебрегла».

Я продолжал: «Я много думал, в конце концов, ну и что, если она выйдет за этого мексиканского юношу, а что такого, времена меняются, вот и у других людей дети так поступили. Взять хоть Джаянту, который женился на той медсестре, а дочь Митры — ты только посмотри, какие у нее хорошенькие светленькие малыши».

Он заметил: «Папа, как-то ты странно запел, разве это не ты все время вздыхал и рвал на себе волосы с причитаниями: ”Ох, она опорочит имя предков“. Кто тебе насоветовал дурного?» Я отвечаю: «А что, ты полагаешь, я вовсе не могу думать своим умом? Мудрый человек — тот, кто умеет признавать свои ошибки». Но его лицо непроницаемо, как кирпичная стена. «Довольно, говорит он, — я тебя выслушал. Но когда она ушла из этого дома, хлопнув дверью, — она ушла и из моей жизни».

Всю ночь после этого разговора я не мог спать. Я видел, что легко ранить человека, но гораздо труднее вытащить шип обиды из его сердца. Лучше мне вообще было не совать нос в разборки между отцом и дочерью.

Ночью я встал с кровати и сошел вниз. Я оставил фотографию на боковом столике, за которым он всегда утром сидит, пьет чай и читает газету. Я подумал, может быть, когда он посмотрит на нее, когда никого не будет рядом, он вспомнит те времена, когда она была маленькой, вспомнит все, что для нее делал. Может быть, так ему будет легче снять с себя маску уязвленной мужской гордости, стать просто отцом.

Но когда позже я вошел, после того как он уже уехал на работу, то увидел, что фотография лежит лицом вниз на кафеле. И вот, посмотри!

Он указал трясущимся пальцем.

С трепетом я взглянула и увидела трещину, серебристую и прямую, как пущенное копье, разделяющую фотографию напополам, отделяющую Гиту от ее Хуана.

Я удаляюсь во внутреннюю комнату, где провожу ладонью по полкам со специями силы, ожидая какого-нибудь знака. Но специи безмолвствуют, и мне остается положиться только на сумятицу в моих женских мозгах.

Тило, что делать?

Минуты падают к моим ногам, безжизненные и ледяные. Никакого ответа. Через стенку я слышу, как дедушка Гиты дает советы покупателям. В его голос вернулось немного прежней уверенности:

— Я вам говорю, от чана даль образуются газы, лучше вместо нее брать тур.

— Что значит, ваш муж отказывается есть? Варите до смягчения, вмешайте туда побольше жареного лука и листочек дхания — и он пальчики оближет и еще попросит.

«Маска, — размышляю я, — нежелание признать ошибку. Наверное, он прав. В отчаянной ситуации приходится прибегать к хитрости».

Я обыскиваю полки, пока не обнаруживаю нечто, плотно завернутое в кору дерева, и рядом щипчики с серебряными кончиками. Крайне осторожно я разворачиваю сверток, стараясь не коснуться его содержимого. И смотрю, как оно оживает, кантак, растение с шипами — маленькими, как волосок, иголочками, в которых содержится яд.

Щипчиками я выдираю три волоска и кладу их на точильный камень. Я отмеряю нужное количество топленого масла и меда для смягчения жжения, толку их вместе, заливаю в маленькую бутылочку.

Когда я снова вхожу, дедушка Гиты стоит прямо, по-военному, у прилавка, барабанит пальцами по стеклу.

— Ох, диди, ты долго. Нет-нет, я не к тому, что я против, ни капельки не утомился, я бы даже сказал, наоборот. Мне просто кажется, это хороший знак — значит, ты нашла для нас как раз то, что нужно.

— Ты сказал, что все сделаешь ради Гиты, чтобы вернуть ее в семью. Ты уверен?

Он кивнул.

— Тогда смотри: это добавь себе в рис во время обеда и ешь его, медленно пережевывая. Это обожжет тебе горло глубоко внутри и через некоторое время вызовет спазмы, может быть, на несколько дней. Но на один час твой язык станет «золотым».

— Как это? — спрашивает дедушка Гиты, но в его глазах уже заискрилась надежда, смешанная со страхом, я вижу, он помнит старые сказки.

— Что бы ты ни сказал в этот час — люди тебе поверят. Что бы ты ни попросил — они сделают. И тогда…

И я сказала ему, как дальше следует поступить. Провожая его до двери, я напутствовала:

— Используй эту возможность аккуратно. У тебя она одна. И учти — боли будут сильными.

Он распрямил плечи, поднял голову. И я увидела, что дедушка Гиты — человек маленького роста, что он всегда был таким, несмотря на свои громогласные речи. Но сегодня в его глазах появилось величие.

— Самые горькие муки буду счастлив принять, — сказал он скромно и мягко закрыл за собой дверь.