Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Мартин рос необыкновенно милым мальчиком, но мне, господа, почти не удавалось с ним общаться, потому что все свои детские годы он провел как раз с этим гувернером, которым был старый мудрый карп. Оторвать их друг от друга мне было не под силу, и хотя я издавна пользовалась у животных прямо-таки безграничным доверием, карп мне его не оказывал, с моим сыном он болтал вовсю, но при моем появлении тут же умолкал, так что я даже обижалась. Но вскоре мне стало ясно, что волноваться не из-за чего. Видите ли, между Мартином и карпом существовало нечто такое, во что женщинам вмешиваться не стоило, то же самое наверняка было бы, если бы на месте карпа оказался сам Бруно, доведись ему жить с нами под одной крышей.

И когда время пришло, я решила не отправлять Мартина в школу. Я отлично знала, что в школах воняет детской мочой, нафталином педантских добродетелей и кабинетами, набитыми звериными чучелами. А кроме того, в 1951 году, когда Мартина следовало записывать в школу, школьное образование уже перестало быть безобидно-просветительским, детей целенаправленно воспитывали в духе лакейской преданности идеям социализма и беззаветной любви к самодуру Сталину. Бруно наверняка решил бы так же: пускай карп продолжает делать свое дело.

Однако же когда я не повела своего сына в первый класс, меня вызвала на ковер сама директриса той школы на Якубиской площади, к которой был приписан Мартин, она пригласила меня в свой кабинет, усадила в кресло, велела подать нам кофе и сказала, что очень рада познакомиться со мной, ибо всегда с удовольствием встречается с родителями своих учеников и учениц, ведь она не только директриса, она и сама преподает, да-да, преподает обществоведение, потому что ей кажется немыслимым заниматься только административной и организационной деятельностью и не быть в непосредственном контакте со школьниками. А потом она умолкла и подождала, что я ей отвечу, но я не ответила ничего. И тогда она без обиняков перешла к делу:

— Возможно, вам неизвестно, что посещение школы — это не только право, но и обязанность, пренебрегать которой недопустимо. Место вашего сына Мартина Заммлера — здесь, рядом с другими учениками, и вы не должны лишать его этого места.

Затем она поднялась, подошла к окну и оттуда поманила меня, чтобы я тоже кое на что взглянула.

— Видите вон того человека с тачкой, лопатой и метлой? Он живет среди нас и собирает на лопату собачьи, извините за выражение, какашки и лошадиные яблоки, и сметает окурки с тротуаров, и опорожняет урны, и вынужден нагибаться за упавшей веткой, чтобы убрать ее.

— Поразительный человек, — раскрыла я наконец рот.

— Позвольте, товарищ, — рассердилась директриса, — да что же вас в нем так поразило? Ведь это же мусорщик! Человек, который отказывался посещать школу, так что теперь он ничего не знает, ничего не умеет, и потому общество определило его на то единственное место, которого он достоин, место уборщика!

Но поскольку я не могла сказать товарищу директрисе, что она может не беспокоиться об образовании моего сына, потому что его учит мудрый карп, то я предпочла опять промолчать, и директриса подумала, что ей удалось таки меня переубедить. Однако я все же не привела сына в школу, и руководство этого учебного заведения перешло к более крутым мерам. Мне прислали официальную повестку с требованием незамедлительно записать сына в школу, иначе, мол, меня ожидает преследование по закону. И, несмотря на то, что я никак не реагировала, не произошло ровным счетом ничего.

Итак, я была в Брно единственной нецыганкой, которая отказалась отдать ребенка в школу. И потому мое дело по ошибке попало в папку куратора цыганских семей, и ко мне пришла социальная работница, вооруженная даже несколькими цыганскими словами. Когда я открыла ей дверь, она посмотрела на меня в смятении и, извинившись за беспокойство, поинтересовалась, не знаю ли я цыганскую семью Заммлеров.

— Вы напрасно извиняетесь, — ответила я и пригласила ее войти. Поначалу она отказывалась, но потом все-таки разулась — мол, на минутку. Однако минутка эта обернулась целым часом, в течение которого я рассказывала ей, например, о «Меланхолии» Дюрера, висевшей у меня на стене в виде увеличенной репродукции — в непосредственной близости от картины, изображающей въезд в железнодорожный туннель на альпийском перевале Земмеринг, и групповой фотографии машинистов на фоне паровоза «Аякс», старейшины всех паровозов европейского континента. Когда же я ненадолго умолкла, мы через стену услышали, как в соседней комнате карп учит моего сына основам геральдики. Стена приглушала звуки, похоже было, что за нею пищит комар, но нам удалось разобрать слова — карп объяснял, что в геральдике орел и орлица значительно отличаются друг от друга: у орла всегда две головы, а у орлицы — одна, так что австро-венгерское государство имело на своем гербе орла, ибо он был двуглавый, тогда как Силезия и, к примеру, Моравия имеют на гербах орлицу с одной головой.

— Это любопытно, — сказала социальная работница и для памяти тут же несколько раз повторила: — значит, у орлицы одна голова, а у орла — две головы! У орла две головы, а у орлицы — одна! Я бы сама ни за что не догадалась! — И подытожила, устремив взгляд на «Меланхолию» Дюрера: — У вас можно узнать столько интересного!

— Вот только о цыганской семье Заммлеров я вам ничего не могу сообщить. Моя фамилия Заммлер, но, как видите, я не цыганка.

— Произошло недоразумение, — принялась уверять меня социальная работница, — я еще раз прошу прощения, больше вас не побеспокоят.

И действительно, так оно и вышло. Мой сын выпал из поля их зрения, и никого уже не занимало, посещает ли он школу.

Однако это вовсе не означает, что я была от карпа в совершенном восторге. Он же был холодный, словно собачий нос, и примиряло меня с ним лишь то, что послал его к нам сам Бруно. Признаюсь, что рыбий голос, дребезжащий и важный, как у китайского мандарина, просто выводил меня из себя. И все же я всякий раз вынуждена была признать, что карп может научить Мартина очень многим вещам, потому что ему очень много известно. Например, я слышала его урок о туземной культуре острова Целебес (карп уже привык ко мне и не замолкал при моем появлении) и должна констатировать, что урок этот получился стройным и убедительным.

Вы, разумеется, можете возразить, что никто не просил его уделять столько внимания какой-то там туземной целебесской культуре, о которой у нас не знает ни одна живая душа, но я позволю себе почтительнейше заметить, что карп не пренебрегал и точными науками, в особенности математикой и геометрией. К примеру, я была совершенно очарована, когда присутствовала при объяснении карпом теоремы Пифагора. Карп, видите ли, не воспользовался общеизвестным благодаря школьной программе доказательством Эвклида, а прибег к иному, гораздо более понятному, привлекательному и при этом совершенно не известному учительской среде способу, которым скорее всего не пренебрег бы и сам Пифагор.

Поначалу уроки, разумеется, проходили в ванной комнате, этой второй родине рождественских карпов. Но затем мне это показалось неприличным, и я переместила карпа из ванны, из которой он прежде вещал Мартину, в большой светлый аквариум, где собственноручно посадила различные растения, которые он мог использовать в качестве наглядных пособий и составлять из них схемы, геометрические фигуры и графики, что и было им сделано при объяснении Пифагоровой теоремы. Однажды, вернувшись домой, я обнаружила, что у карпа в аквариуме на передней и задней стенке аккуратно выложены два чертежа и он как раз приступил к уроку.

48) Доказательство теоремы Пифагора

И как же карп доказал, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется сумме квадратов его катетов?

Первый чертеж (на передней стенке аквариума) изображал квадрат, разделенный двумя перекрещивающимися перпендикулярами на два отдельных квадрата (больший и меньший) и два равновеликих прямоугольника. В свою очередь, равновеликие прямоугольники были поделены диагоналями на четыре равновеликих прямоугольных треугольника. Здесь карп особо отметил то обстоятельство, что оба квадрата (больший и меньший) представляют собой квадраты катетов этих четырех треугольников.