Месторождение ветра

В постели, насытившись, они говорили Монечке доверительно:

— Завтра буду «Волгу» на профилактику ставить.

Или:

— Ты бы не могла через брата устроить мне в Крестах свидание? С моим замом?

И с каждым встречным-поперечным Монечка радостно делилась впечатлениями, вынесенными ею из королевских квартир. Она не акцентировала особо внимание на том, чем же она там, собственно, занималась. Получалось, что ее туда приглашали на экскурсию — обозреть цветной телевизор и все эти заморские чудеса. И вот у одного была такая специальная машинка для чистки башмаков: нажмешь только так — р-раз! — сам вылазит червячок ваксы, нажмешь — два! — будьте любезны! — тут же и щетки драят — ты что! У другого была бутылка: нальешь, значит, в нее водку, или вино, ну или коньяк там, я не знаю, наклонишь к рюмочке-то, а там кто-то внутри (ой! я сначала даже напугалась!) с грузинским акцентом говорит: «Я пью за тебя не потому, что люблю тебя. Я пью за тебя, потому что очень люблю тебя». У третьего было жидкое мыло, у четвертого — такие разноцветные шарики, чтобы коктейль охлаждать, он и Моньке подарил один на память — вот! Как, кстати, думаешь, он ко мне относится?.. Нет, минуточку: я понимаю, у него семья, жена в больнице, все такое, но он мне, например, говорит: век бы в глазки твои глядел! Как думаешь, я ему нравлюсь?..

Может быть, из Гертруды Борисовны и получилась бы крепкая бандерша, развернись она в цивилизованном мире. А тут материал ей достался безалаберный, никчемушный и, что досадней всего, в виде собственного чада: пыль столбом — и толку нет, против генов не попрешь. А она старалась! Совала Моньке то свою нейлоновую почти новую блузку (она же голая ходит!!), то похожую на кастрированную кошку, крашеную, почти новую шапку (она же схватит когда-нибудь менингит!!), то пару, почти новых полотенец с черными штампами «САНАТОРИЙ РОМАНТИКА» — все исчезало как в прорву, как в аспидночерную дырку. И вновь достигали свеженасиженных родительских гнезд слухи про разудалые, бестолковые, бестолковые Монькины похождения. И снова она заскакивала к мамаше «переночевать» — вся в законных супружеских синяках, — лепеча про мебель и общественный транспорт. Циклоп Арнольд Аронович уже не порол ее, но обязательно, с тем же пылом, проводил на кухне воспитательный час, говоря о дочери, тупо сидящей тут же, беспременно в третьем лице:

— Хоть бы она что-то умела взять от мужчины! Хоть бы что-то, ну хоть таку-у-у-усенькое. — Он вытягивал культю, тщась изобразить мельчайшую малость — и делая это голосом.

— Хоть бы рупь какой, ну, я не знаю. Мама тебе без конца подкинет — и то! и се! Так мы жа не вечны! Другие, когда с мужчиной, умеют — и так! и сяк! По-женски как-то они это умеют… Но эта! Она жа сама еще за все платит! Она жа с себя последнее отдаст — любому! Она жа как? — Инвалид, дополняя изображением, принимался рвать на груди рубаху. — На!!! Бери!! Таких, как наша Раймонда, надо сдавать в музей, в эту, как ее, — в Кунцкамеру, ну!

— В сумасшедший дом ее надо сдавать, в клинику! — вступала Гертруда Борисовна. — Посмотри, во что ты превратилась! Ты же не жрешь ни черта! Ты же свалишься скоро — и все! Вот тогда будет полный порядок, это я тебе гарантирую!!

— Нет, я знаю, что надо делать!! — распалялся Арнольд Аронович. — Вы хоть раз послушайте меня! Ее надо сдать — зашить эти, как его… черт! Ну, что там кошкам зашивают!..

— Арнольд, если ты сейчас же не замолчишь, это будут твои последние слова!!! — подавала финальную реплику Гертруда Борисовна.

И, когда Монька уже дергалась от слез на просторном родительском ложе (под портретом писателя Хемингуэя), Гертруда Борисовна в кухне исполняла на бис:

— А! (Хватаясь за сердце.) Я всегда говорила: надо оставить ее в покое. Пусть делает что хочет. Все равно не жилец… (Скорбное сгущение черт).

Но в покое не оставляла.

Не будучи окончательно чокнутой, Гертруда Борисовна, конечно, не надеялась, что короли произведут Раймонду в королевы. (Кому она нужна!!) И не то чтобы она губу раскатала на чужие коктейльные шарики. Древний, как пустыня, обменный зуд подначивал ее перво-наперво разбить союз Раймонда — Рыбный.

— А там видно будет, — говорила она многозначительно, и за этой многозначительностью не стояло ничего, как не стоит ангел-хранитель за спиной самоубийцы.

Если бы Коля Рыбный решил соорудить поясок верности для своей доброй, непутящей жены, весьма конструктивно было бы исполнить его в виде намордника, смыкающего пасти подсунутых тещей охмурителей — не больно-то проворных в смысле горения страсти, да и, вообще говоря, дяденек с ленцой, сплошь семейных, брюхастых, обрюзглых и убийственно скучных, но (от лени) страдающих недержанием однажды изобретенных комплиментов, которые всякий раз — словно бы в первый раз — приближали Монечку к синеве синего неба. И вот, насильственно сомкнув уста тещенькиным лазутчикам, блеющим свои слюнявые двусмысленности, можно было бы — по крайней мере с этой стороны — вполне предотвратить супружеские измены. Потому что (на это надо обратить особое внимание) кавалеры, подкинутые Моньке ее мамочкой, все эти усталые хозяйственники, видящие в Моньке этакий пикантный розанчик с помойки, притягательно-грешные миазмы которого давали им мимолетный роздых от добродетельных испарений семейной кухни, — все эти обладатели геморроя, портфеля и осторожного кошелька вызывали в Моньке только детский восторг и не более того. У дяденек дома было так интересно и чисто, и попасть к ним было почетно, как на крейсер «Аврора». И конечно, старческая болтливость мамашиных протеже не была ослепительней сдержанной немногословности объектов ее свободного выбора — поддатеньких работяг с Балтийского завода и, по-своему импозантных, знающих свой фасон не хуже моряков и летчиков, шоферов-дальнобойщиков, подваливающих после смены к Монечке в бар. Монька, ценящая в мужчине вторичные признаки куда выше всех третичных и прочих, никогда — надо отдать ей должное (и, кстати сказать, в отличие от «приличных» дам) — не обсуждала и не сравнивала в доверительной беседе мужскую дееспособность своих обожателей, как болтливых, так и молчаливых.

Исполненные добродетели и здравомыслия зрелые женщины — все эти примерно-показательные жены, и стыдливые домохозяйки, и хищно-целомудренные, особенно мозгами, берегини очага, ведущие себя в интимной жизни так же деловито, цепко и трезво, как у прилавка мясного отдела, все эти кроткие терпеливые голубки, самоотверженно любящие своих богатеньких импотентов, или не очень богатеньких, но все равно удобненьких, или не импотентов, но не любящие, а в благопристойной лени исполняющие свой социальный и гражданский долг (зорко притом следя за недомером и недовесом), — все они, конечно, отвернулись бы от беспутной Монечки, выразительно зажав нос.

Умелец Коля Рыбный продолжал между тем узорить Моньку растительным орнаментом синяков, образующих сад непрерывного цветения; позади взятого в прокат пианино «Красный Октябрь» по-прежнему желтела небольших размеров мумия; Гертруда Борисовна перебралась с Софьи Перовской на 1-ю Советскую. Упаси Боже, чтобы за все это время Монька призналась мужу, будто райские дерева плодоносят и за пределами супружеской спальни. Она все равно ведь не могла бы объяснить, что хочет подольше оставаться на этом празднике, где раздают разные призы и подарки, а она так любит праздники, подарки, призы, а главное — потанцевать, и еще совершенно неизвестно, какие призы, подарки и танцы назначат на завтра — может, в сто раз лучше, чем на сегодня, и, может быть, розовых петушков на палочках сменят сахарные матрешки, обернутые тонко позванивающей фольгой и перевязанные блестящей голубой ленточкой.

На этом празднике, правду сказать, Монька пролила немало бурных слез. Она свято верила всякому новому массовику-затейнику, она весело-превесело скакала в мешке, но затейник исчезал, а мешок всякий раз оказывался у нее на голове.

Другое дело, что и Коля Рыбный, конечно, соблазнился поплясать на этом детском утреннике, но плясал он тяжело и натужно, словно отбывал воинскую повинность, и, сколь ни тянул носочек в строю себе подобных, все выглядел мешковато. Он часто ошибался дверью в извилистом и темном кишечнике коммуналки, но Монечка гордилась, что продолжает дружить со своими соседками, и ходит пить с ними пиво, и вникает во все их сложности, и, в конце концов, одерживает верх невозмутимой широтой нрава.