Обрученные с Югом

— В выпускном классе мы с Лео были сладкой парочкой, — объявляет Шеба.

— Ничего подобного.

— Он втрескался в меня, как бегемот.

— Ничего подобного. — Я вталкиваю Шебу в свой кабинет и захлопываю дверь.

У Шебы развилось космическое самомнение, оно-то и заставляет ее звезду ярко сиять на небосводе человеческих амбиций, под влиянием которых хорошенькие девочки и пригожие мальчики ежегодно устремляются в Голливуд, поставляя ему свежую кровь, свежие гормоны и свежие чувства. Но едва я закрываю дверь, как Шеба отбрасывает роль дивы и превращается в ту самую девчонку, которая привнесла столько тайны и столько счастья в мой последний школьный год. Направляясь к столу, я поворачиваюсь к ней задом, и она тут же щиплет меня, но по-дружески, а не заигрывая.

— Ты все еще помешан на сексе, Лео.

— Не все в нас подвержено изменениям. Я ничего не слышал о тебе шесть месяцев.

— Я снималась в Гонконге у нового мужа, он режиссер и зануда.

— Я не успел познакомиться с последними двумя мужьями.

— Ты не много потерял, поверь мне. Я только что вернулась из Доминиканской республики — там процедура развода доведена до совершенства в смысле простоты.

— Значит, Трой Шпрингер канул в Лету?

— Его настоящее имя Моисей Берковиц, что, по-моему, звучит прекрасно. Но его мамочка в свое время поменяла фамилию и стала Клементиной Шпрингер. Я застукала ее славного сыночка в постели с шестнадцатилетней актриской, которая играла в фильме мою дочь.

— Мне очень жаль, Шеба.

— Лучше скажи что-нибудь в защиту своего пола.

— Мужчины были бы вполне сносными людьми, если бы Господь не наделил их членом.

Толпа за дверью не расходится, до нас долетает ропот разочарования. Наконец репортеры, ворча, плетутся к своим столам. Слушая Шебу, начавшую весело болтать, я могу спокойно рассмотреть ее. Невозможно отвлечься от сексуальной притягательности, которую она, не задумываясь, несет как мощный заряд. Ее голос, низкий и родной, звучит обольстительно, как в минуты любви. Чтобы свести с ума людей на всех этажах этого здания, ей достаточно было просто войти в него.

Только один человек обратил внимание на то, что вошла Шеба незаконно. Раздается властный стук в дверь кабинета, затем без всяких извинений на пороге возникает Блоссом Лаймстоун, наша дежурная с внешностью гладиатора. Она впускает людей в здание редакции и выпускает их, выполняя обязанности с серьезностью инструктора по строевой подготовке, которым когда-то работала. Проложив грудью путь через редакционную толпу, она решительно входит в мой кабинет и кладет чернокожую мускулистую руку Шебе на плечо. Глядя при этом на меня, Блоссом отчеканивает:

— Ваша милая подружка снова нарушила пропускной режим.

— Блоссом, она не была в редакции три года!

— Она должна расписываться на входе, как все люди.

— Блоссом, душка, твоя рука на моем плече — как приятно. — Шеба берет руку Блоссом и прижимает к своей роскошной груди. — Мне всегда нравилось нежное лесбийское прикосновение. Только лесбиянка знает, как доставить удовольствие женщине. Она сразу переходит к сути, без всяких глупостей и ролевых игр.

— Лесбиянка? — Блоссом отдергивает руку, словно коснулась раскаленных углей. — Да у меня трое сыновей! А ты все ходишь порожняя, как дырявый грузовик. На-ка, распишись вот здесь. И укажи время, когда вошла.

Шеба ставит свою подпись — вся в завитушках, подпись занимает четыре строчки вместо одной, и в этом нарушении правил — свобода и смелость.

— Я вошла, когда тираж грузили в фургон. Мы с братом часто помогали Лео развозить газеты. Я была здесь своим человеком, когда тебя и в помине не было, Блоссом, душка.

— Это я уже слышала. В следующий раз обязательно распишитесь, мисс По. Как все люди делают.

— В прошлый раз тебе крупно повезло, правда? За сколько ты продала мой автограф? За пятьдесят баксов? Или за шестьдесят?

Блоссом, пораженная тем, что ее разоблачили, молчит, потом признается:

— Все равно украли бы. Так уж лучше я продам.

Толпа у кабинета снова собралась — люди с интересом наблюдают за поединком двух женщин с характером. Шеба не замечала публики, пока не оглянулась — и тут уперлась взглядом в сонм возбужденных, любопытных лиц. Я приготовился к худшему, и оно не заставило себя ждать.

— Давай распишусь на твоей левой сиське, Блоссом. Не будем уточнять, сколько ты получишь за этот автограф, — говорит Шеба.

Репортеры громко фыркают. Они рассмеялись бы в голос, но удерживает почтение к Блоссом: она честно отражает натиск сумасшедших, которые осаждают редакцию, если какая-либо публикация вдруг задевает их параноидные души. Видно, что замечание Шебы сильно ранило Блоссом.

— Она не хотела тебя обидеть, Блоссом, — вмешиваюсь я. — Шеба работает на публику. Она не может иначе. Она актриса. А в остальном хорошая девочка.

— Она может быть кем угодно, Лео, — вздыхает Блоссом. — Но только не хорошей девочкой. Она прибежала к тебе, потому что у нее что-то стряслось. Помяни мое слово.

— А теперь прошу всех разойтись. — Я захлопал в ладоши. — Мне нужно сдать материал в воскресный номер, а срок уже на носу.

Мы снова остаемся вдвоем, и Шеба смотрит на меня с выражением, которое у нее означает смущение. Мы смеемся и обнимаемся, как брат с сестрой.

— Я плохо себя вела. Прости, Лео.

— Ничего, я привык.

— Я так веду себя со всеми, честное слово. Ты не один страдаешь, — шепнула она мне на ухо.

— Знаю, Шеба. Со мной ты можешь вести себя как угодно. Я же знаю, какая ты на самом деле, и никогда не забуду. Почему ты приехала?

— Почему? Разве ты не понимаешь, что моей карьере конец? Моя песенка спета. Меня использовали и бросили, как старый коврик. За целый год ни одного приглашения на главную роль. Телефон моего агента молчит. Мне тридцать восемь лет, Лео. По голливудским меркам — все равно что тысяча.

— Все это, может, и правда. Но ты ведь приехала не поэтому.

— Приехала повидать старых друзей. Мне нужно время от времени возвращаться к корням, Лео. Уж ты-то мог бы понимать это.

— После окончания школы старые друзья видели тебя раз десять, не больше.

— Но я же звоню! Ты не станешь отрицать, что я регулярно даю о себе знать по телефону.

— Ты звонишь, когда пьяная, Шеба. — Я прикрываю глаза рукой. — В стельку пьяная. Ты помнишь хоть, что, позвонив в последний раз, ты предлагала мне жениться на тебе?

— И что ты ответил?

— Что побегу разведусь со Старлой и сразу женюсь на тебе.

— У вас со Старлой ненастоящий брак. И всегда был ненастоящий.

— Есть документы, могу доказать.

— У вас была фиктивная любовь. Это хуже, чем фиктивный брак, — говорит она жестко, резко. — И теперь ты живешь фиктивной жизнью.

— Хватит валять дурака, Шеба. Можно подумать, ты приехала, чтобы наладить мою личную жизнь. Знаешь, до твоего приезда я чувствовал себя чарлстонской знаменитостью.

— Никто из моих друзей в Голливуде даже не слышал о тебе.

— Это те самые друзья, которые не звонят твоему агенту?

— Те самые.

— Тебя дважды номинировали на приз Академии как лучшую актрису. Ты получила «Оскар» за лучшую роль второго плана. Это блестящая карьера.

— Но как лучшей актрисе мне ничего не дали. А номинация — это пшик. Все равно как спать со стажером или осветителем, а не с режиссером.

— Ну, с режиссерами у тебя все в порядке.

— Замужем была за четырьмя, — улыбается она. — А спала со всеми.

— Можно будет это процитировать? — Я тянусь к печатной машинке.

— Конечно нет.

— Хорошо, Шеба. Я прошу от тебя немногого. Поделись со мной свежими сплетнями и новыми слухами, чтобы я мог разделаться с воскресной колонкой, а потом мы свалим отсюда и напьемся с друзьями.

— Ха! Ты меня используешь. Эксплуатируешь мою всемирную славу.

— Меня обижают твои подозрения. — Я опускаю пальцы на клавиши.

— Никто еще не знает о моем разводе с Троем Шпрингером. Это сногсшибательная новость.