Из жизни единорогов

Я мысленно перебираю все те обрывки, которые засели у меня в голове из той его папки с книжного стеллажа. Да, сомнений быть не может, она должна быть на меня похожа. Как минимум несколько общих черт у нас есть: субтильность, невысокий рост, веснушки, вероятно — цвет глаз, и весьма возможно — размер груди (что-то там было такое про то, что «едва заметишь, однако ж несомненно есть»). Кроме того, в отличие от остальных сотрудниц библиотеки, я еще не успел поднадоесть ему «гендерными играми», да и вообще, учитывая мои собственные эротические предпочтения, наименее должен быть в нем заинтересован. Что, видимо, тоже играет немаловажную роль: идеальная любовь, по Штерну, непременно должна быть несчастной!.. А тут я еще дополнительно оберегаю его своим присутствием от женских притязаний, потому что, судя по его изменившемуся поведению в библиотеке, с моими сотрудницами после демонстрации наших с ним отношений ему явно стало общаться проще.

* * *

В сумрачном состоянии я прихожу в штернову квартиру. Когда я открываю дверь ключом, мой хозяин встречает меня в прихожей, чего обычно никогда не делает. Все в том же вечном своем халате, с таким же напряженным молчанием, с каким вхожу я. Он явно от меня чего-то ждет.

— Есть будешь? — наконец, не выдерживает он.

Черт!… Надо было поесть в библиотеке. Пришел, называется, объясняться!.. Прикормленный с прикармливающим!.. Вместо ответа я что-то невнятное мычу и киваю.

— Что-то не так?

— Все не так, — мрачно бурчу я.

— А… Ну раз все, тогда не страшно, — и он уходит на кухню.

Ужин проходит все в том же напряженном молчании. И тут уже не выдерживаю я:

— Ты не хочешь со мной поговорить?

— А нам надо о чем-то поговорить?

— Да, например, о том, что было сегодня ночью.

— А разве ночью что-то было? — спрашивает он нарочито простодушным тоном. — С каких это пор сны стали приравниваться к реальности?

Он ополаскивает тарелки, ставит их в посудомоечную машину, и не торопясь идет в комнату за компьютер. А я пытаюсь понять, что все это значит.

Набравшись решимости, иду за ним в комнату.

— Штерн, нам, правда, нужно поговорить.

Он поворачивается ко мне в кресле, даже наушников не снимает.

— По-моему я достаточно четко дал понять, что не хочу говорить о том, что тебе снилось сегодня ночью, — и поворачивается обратно. — Если бы ты считал, что для меня это имеет какое-то значение, мог бы и разбудить. Или хотя бы записку оставить, или позвонить с работы. А так и разговаривать не о чем. Мало ли кому что снится… — добавляет он без особого выражения, мерно стуча по клавишам. — Одного не понимаю, как только твои девки тебя терпят….

Черт!… Ну теперь-то уж точно надо все окончательно выяснить.

— Я уже не про то. Дело в том, что сегодня я видел Фейгу.

— И что же Фейга? Как там она поживает со своей новой девушкой Василиной?

О, господи! Мне даже в голову не пришло у нее об этом спросить!..

— Док, мне это совсем не нравится…

Он разворачивается ко мне.

— Не нравится что? То, что я общаюсь с твоей бывшей девушкой?

— Мне не нравится то, что ты это делаешь за моей спиной и…

— Я понял, что тебе это неприятно. Что дальше?

— …и мне не нравится то, ради чего ты с ней общаешься.

Он молчит.

— Она мне все рассказала. И про кофе, и про плед, и… про то, что ты с самого начала зал про мою аллергию на кошек. И да, я, безусловно, оценил всю сложность комбинации. Особенно с котом. Это было просто виртуозно.

— Я рад, что ты, наконец, оценил. Это все? Я могу вернуться к работе?

— Док, ты точно не хочешь ничего мне объяснить? Извиниться, например, не хочешь?

— Нет. Не хочу. Если я и виноват, то только перед Питошей — в том, что бессмысленно испортил его репутацию, — и он снова ныряет взглядом в монитор.

— Док, я хочу знать, зачем все это! Есть гораздо более простые способы затащить меня в постель.

— Да, я знаю, — произносит он, одновременно стуча по клавишам. — Достаточно всего лишь родиться невысокой тонкорукой девушкой. С легким косоглазием и некоторой нервозностью в движениях.

По физиономии бы ему, конечно, за такую аттестацию Фейги надо врезать… Только мне сейчас не до этого.

— Док, я не шучу.

— Я тоже, — он бросает клавиатуру и резко разворачивается ко мне. — Что ты от меня хочешь?

— Я хочу понять. Хочу понять, зачем все это. Зачем таким неординарным образом заманивать к себе жить человека, зачем таким сложным путем узнавать о его вкусах, привычках и хронических заболеваниях? Кормить его, покупать ему одежду, всячески развлекать его, помогать ему с работой? Зачем все это делать, если… если в результате ничего не происходит?

— А какой бы тебя устроил «результат»? Девственность свою не терпится потерять? Давай, отлично. Я готов, — он кивает на нашу общую постель. — Раздевайся. Только я не уверен, что тебе это будет на пользу. Если ты тут с одного только сна начинаешь развертывать женский дискурс.

— Развертывать что?!

— А ты сам-то слышишь себя? Что это, как не стоны о недостатке внимания? Тебе что, давно цветов на восьмое марта не дарили?

Я уже просто не нахожу слов от клокочущей во мне ярости. Но ему уже не остановиться:

— Да какой вообще может быть «результат» в человеческих отношениях? Штамп в паспорте? «Жили долго и счастливо и умерли в один день»?

Мне, наконец, удается перевести дух:

— Да, Штерн, это все хорошо — то, что ты говоришь… Но у нас нет с тобой отношений.

— Вот-вот… Я и говорю: типичнейший женский дискурс.

Я набираю в грудь воздуха. Считаю про себя до десяти. Потом еще раз до десяти. Он за это время успевает снова повернуться к компьютеру и остервенело колотит по клавишам.

— Хорошо, извини, — стараюсь я говорить как можно более взвешенно. — Я не то хотел спросить. Не «зачем», а «почему». Почему я здесь?

И по тому, как он останавливается и тут же начинает прятать взгляд, я понимаю, что это и есть правильный вопрос.

— Смотри, я знаю, что ты давно и безнадежно влюблен. До сих пор. Мне и стихов твоих находить не нужно было, чтобы это понять. Я не знаю, что это за человек. И не знаю, почему вы не можете быть с ним вместе. Но я совершенно не понимаю, при чем здесь я. На последнем листке в той папке у тебя что-то было написано про охоту. И еще пару раз ты проговаривался о том, что мы с тобой охотимся друг за другом. Я не могу понять, почему ты любишь одного человека, а охотишься за другим. При этом я явно не могу тебе этого первого заменить. Для чего тогда эта охота?

Я запутанно излагаю ему ход своих параноидальных рассуждений. Он заметно кривится, когда я поминаю Каббалу:

— Давай, ты не будешь говорить о том, в чем совсем не разбираешься? Если хочешь знать, то евреям вообще-то запрещено применять магию. Кроме тех случаев, когда ты этой магии кого-то обучаешь. Но продолжай-продолжай… Мне уже любопытно.

Я кое-как доканчиваю, не забыв про Калибана, и только в самый последний момент решив, все же не упоминать профессора Гумберта.

— Ну, разумеется, я такой маньяк, — говорит он с тяжелым вздохом. — Специализируюсь на маленьких ученых андрогинчиках. Заманиваю их в таинственные сумеречные леса, где Вергилий встречался с Данте, и там закапываю их хладные пресыщенные мною тела.

Я слушаю его, открыв рот, и только, когда он заканчивает, я понимаю, что на самом деле он гонит.

— Не хочешь мне отвечать? Хорошо. Тогда я собираю вещи.

Он молчит, напряженно смотрит в стену. Потом поворачивается ко мне с потемневшим взором:

— Ты… Ты, серьезно хочешь сказать, что способен прожить с кем-то бок о бок два с половиной месяца и за это время так и не понять, как человек в действительности к тебе относится?

— Да, именно это я и хочу сказать. Что не понимаю. Зато я очень хорошо понимаю, как ты относишься к этой твоей «невозможной возлюбленной», что так отчаянно хранишь ей со мной верность. Два с половиной месяца! Так трогательно. Особенно если учесть, что я тебе явно ее чем-то напоминаю. Думаешь, я не вижу, с какой нестерпимой тоской ты иногда на меня смотришь? — говорю я с раздражением.