Танатос

В Париже я, кажется, поняла, что он хотел этим сказать. Я жила со многими мужчинами, с французами, немцами, швейцарцами, но все они видели во мне только одну женщину и только ее и желали. Они хотели от меня и специфики, и стабильности. Когда мы начинали взаимно раскрываться, они обязывали меня определиться в моем «я», но только в том, где было бы невозможным быть самой собой. И они говорили мне «ты», «тебя». Нужно было, чтобы это «ты» отличалось от всех других. А я всегда говорила им «я». И тогда следовало, чтобы я определилась в моем «я». И раз зафиксированное, мое «я» уже не могло измениться. Европейцы находили в этом удовольствие, но это был не мой случай. И стоило мне выйти за рамки, как мне сразу говорили: «Это не похоже на тебя». Я должна была постоянно следить за тем, какого «я» мне нужно придерживаться. Это не вопрос морали и не дело принципа. Это форма отношений. Как только какая-либо форма прочно устанавливалась, изменить ее уже было нельзя. И точно так же, как передача радиосигналов возможна только внутри определенного диапазона частот, мне предписывалось, чтобы я раз и навсегда решила, кто я есть, определила свой стиль одежды, манеру речи, выражения, жесты, вкусы и больше их не меняла. Они же были теми, кем являлись, что всегда делали и чем занимались. Я думала, что это и есть понятие класса. Одно время я жила с одним французским архитектором, и он объяснил мне, что означает выражение «сохранить свой ранг» и «не выходить за классовые границы». Он занимался не только архитектурой, а еще и играл на бирже. Его предками были польские эмигранты. И однажды, один только раз, он объяснил мне, что общество имеет классовую структуру, как, например, атмосфера и стратосфера. Больше мы никогда не возвращались к этому вопросу. Так вот, он говорил, что «класс не является гомогенной группой, каждый из классов состоит как бы из различных пластов, то есть «стратов». Очень опасно смешивать понятия и говорить как об одном и том же о группах и отдельных индивидуумах, но это разделение на страты одинаково присутствует и в каждом индивиде. Все это пошло еще со времен раннего христианства, с эпохи великих завоеваний. И если Рим так боялся древних германцев, мадьяр и норманнов, так это потому, что они символизировали ту темную область человеческого духа, которая не поддается никакому контролю и управлению. Тени, что возникают в зеркале, рождаются ночью, это плод нашего одинокого воображения. Социальную классовую структуру сформировали многочисленные нашествия варваров в раннем средневековье. И потом, будь уверена, что сознание не определяет бытие, а, наоборот, бытие, то есть эмпирическая бесконечность исторических событий, производит отбор в том самом зеркале, богатом всеми этими возможностями. Классовое общество сумело выжить за все время социальной эволюции в Европе. И эволюция классового общества продолжается, а значит, продолжается и классовая борьба. Классовая система более устойчивое явление, нежели религия или нация. Пойми, что угнетающая рабочий класс буржуазия — не что иное, как детский взгляд на вещи, на классовое общество, что классовая борьба не ограничивается социалистической революцией. Абсолютно все способствует сохранению этой системы: от религиозных войн и до импрессионистской музыки; от Крымской кампании до автомобильных гонок. Если ты хочешь жить здесь, ты должна четко уяснить себе, что такое классовое сознание. И учти, что никому не позволено нарушать классовые границы. Из-за языка у тебя возникают серьезные проблемы, и, чтобы их решить, тебе необходимо утвердить себя посредством стиля одежды, макияжа, выражений, короче говоря, твоего внешнего вида. Ты должна постоянно проводить суровый отбор и стараться не переступать предписанных границ». Это не значило, что я должна была постоянно носить платье и одеваться со вкусом, посещать концерты классической музыки и всегда хранить на губах сдержанную улыбку. И уж тем более оставаться добродетельной, даже ночью в собственной постели. Это означало лишь то, что я должна каждый день повсюду показывать, к какому классу я принадлежу. Мне следовало приоткрыть историю моей жизни, то есть один из слоев моей души. И сначала, тем более для актрисы, эта манера поведения показалась мне просто замечательной. Мне удалось утвердиться среди европейцев, не поступившись своей гордостью. И, конечно же, все оказали мне хороший прием. Мне не нужно было заставлять себя или играть какую-то роль. Мне оставалось лишь осторожно приоткрывать очередной слой моей души. А поскольку учитель настроил мое тело на получение наслаждений, я могла испытывать оргазм, общаясь и с европейцами. И не из-за того, что мне надоел тот класс, который я сама и выбрала. Напротив, я поняла, что жизнь в Европе оказалась гораздо легче, чем в Японии. Поэтому я и не могу понять, почему помутился мой разум. Но я навсегда запомнила те слова: «Все оттого, что передо мной ты становишься кем-то другим».

Но это не значит, что сам он существовал отдельно. «Я или кто-то другой — все едино, — часто повторял он. — Даже если речь пойдет не о человеке, ничего не изменится. Наркотики или скоростной автомобиль, если хочешь. Не важно что, главное — что-то тебе не дает покоя. Когда ты встречаешься с незнакомым человеком в Японии, прежде всего ты будешь должна определить свое положение в обществе. А в любой другой стране от тебя ожидают, что ты покажешь твое соответствующее «я». Но твои раны исцелятся не из-за этого…» Я не знаю, был ли он сам травмирован. Но если эти травмы были похожи на мои, то он никогда не сказал бы об этом. Как он говорил: «Душевные травмы подобны черным волнам. Или же текущему гною». Вот что сказал он мне однажды.

Актриса умолкла только после того, как мы подъехали к нужному нам дому.

Дом, где жил шаман, против ожидания оказался самым обыкновенным. Он располагался на окраине старого города, выглядел довольно-таки ухоженным, с великолепной мебелью, ничего кричащего в облике, все, снаружи и изнутри, указывало на хороший вкус хозяев. Мы позвонили. Дверь отворилась, и на пороге мы увидели широко улыбающуюся белую женщину. Она провела нас внутрь и предложила выпить сока манго, густого и теплого. Едва мы подняли стаканы, как к нам вышел сам хозяин дома — шаман Кардозо. Шаман оказался, как говорят кубинцы, «мула-то», причем довольно высокого роста. «Мулато» (мы произносим «мулат») здесь называют потомков от брака белых и чернокожих. Когда речь идет о женщине, то произносят «мулата». Их очень много на Кубе, я думаю, больше половины всего народонаселения. В гостиной на стуле я заметил оставленный альт-саксофон.

— Прежде я был музыкантом, — пояснил Кардозо. — Я начал учиться музыке с детства. Дома у нас было даже пианино, но оно не играло, так как были сломаны молоточки. Осталась лишь клавиатура. Не знаю, можно ли называть это музыкальным инструментом, но я стал учиться играть на этих клавишах, а звук изображал пением. В школе я увлекся саксофоном, мне очень нравился джаз, и я дружил со многими музыкантами. Они давали мне слушать свои пластинки, и я подбирал мелодии Ли Кониц и Пола Десмонда.

Он говорил сильным и звучным голосом, зажав в зубах сигару. Определить его возраст было достаточно трудно, хотя кое-где в волосах проглядывали седые пряди. Я бы не взялся судить о годах мулата или чернокожего только по его внешнему виду. Его жене на первый взгляд было что-то около шестидесяти. Вообще же чернокожие, равно как и азиаты, часто выглядят моложе своих лет.

Кардозо был одет в сиреневую футболку и серые хлопчатые штаны. Его жена носила платье из льняной материи цвета индиго. На Кубе такая одежда считается совершенно приемлемой для людей их возраста. Ничто не указывало на то, что хозяин дома — шаман. Я представлял себе его в виде какого-то колдуна, утыканного перьями, увешанного ожерельями из раковин и костей животных, пьющего петушиную кровь, но все оказалось гораздо прозаичнее. Единственным его украшением был браслет из желтых и зеленых жемчужин, талисман, своего рода оберег, но это еще не определяло его принадлежность к служителям культа божеств сантерии. Почти каждый здесь носит точно такой же амулет.