Танатос

На следующий вечер в Сантьяго-де-Куба проходил фестиваль. В большом зале, очень смахивавшем на поминальный, показывали балет, декламировали стихи, выступали известные певцы. Подобные мероприятия вызывали у Язаки изжогу. И поэтому они с актрисой отправились в рабочий квартал, где прямо на улице давали представления для простого народа. И если публика была еще та, то оркестры играли просто потрясающе. Язаки особенно пришлась по душе группа «Чангви», приехавшая из Гуантанамо. По сцене прыгали какие-то старики в подштанниках, мальчишка поминутно гасил зажженные спички, кладя их себе в рот, какой-то болван орал без конца песни, мелькали руки и ноги, толпа была такой плотной, что нельзя было и шевельнуться. В качестве усилителя музыканты использовали старый радиоприемник советского производства. Звук регулярно пропадал, и публика немедленно поднимала рев. Когда усилитель сломался окончательно, гитарист вынес на сцену рупор-матюгальник и затянул песню про богатого и старого мужа, которому жена наставляет рога. «Супер!» — не мог успокоиться Язаки и все снимал и снимал на пленку происходящее, стоя рядом с актрисой.

Этой ночью он трахал ее во всех позициях. Напившись до чертиков, он то и дело спрашивал актрису: «Кто, кто ты для меня?» И каждый раз она отвечала ему: «Я ваша рабыня». В свое время, когда они только познакомились, Кейко объяснила ей, что такой ответ больше всего нравится учителю. «Его прямо прет, когда он слышит такое», — повторяла она. Но на этот раз Язаки вдруг посерьезнел и сказал:

— Ты не рабыня.

— Но кто же я тогда, учитель?

— В любом случае ты не рабыня. Актриса ответила ему:

— Я не знаю, кто я на самом деле. Но я также и ваша рабыня, по крайней мере в этом я могу быть уверена.

Язаки насупился и помрачнел.

Рассказ актрисы начал тяготить меня. Почему, я не мог понять. Когда она произнесла «рабыня», мне стало худо. Черты ее лица были правильными и благородными, голос звучал словно музыкальный инструмент. Слушая ее голос, я представлял себе учительницу начальных классов или ведущую детских телепередач. Услышать от нее такие слова, как «рабыня», «трахаться» или «кончать», казалось мне немыслимым делом. Мне хотелось, чтобы она поговорила со мной о чем-нибудь другом, не важно о чем, о чем-нибудь забавном: о фильмах и актерах, которые ей нравились больше, чем музыка; что, например, раньше она любила «Роллинг Стоунз», но теперь ей нравится хип-хоп; или «если я не вымою голову с утра, я весь день буду ужасно себя чувствовать, но даже когда я себя ужасно чувствую, стоит съесть мороженое «Хааген-Дазс», ну знаете, такое, с ромом и изюмом, и все сразу пойдет как надо»… Но после того, что она рассказала мне, будь она при этом самой нормальной девчонкой, считающей мороженое с изюмом лучшим средством для снятия стресса, мне ничего не оставалось, как заинтересоваться вопросами ее личной жизни. Действительно ли я ревновал ее к Язаки? Я говорил о нем только по телефону, но и та девушка, Кейко, была явно ненормальной. Ее голос и манера речи сразу убивали в человеке какую бы то ни было уверенность. В течение какого-то времени Язаки жил с ними обеими. По всей видимости, это был неординарный человек. Да, я ревную к нему, это очевидно, подумал я. Но не потому, что Язаки трахал ее, причем часто в извращенной форме. Нет, я ревновал к ее лицу, разметавшимся по ветру волосам, ко всему тому, что сейчас располагалось на заднем сиденье моей машины, летевшей к Гаване.

«… — Ты не рабыня.

— Но кто же я тогда?..

— В любом случае ты не рабыня…»

Может быть, во мне разбудил ревность этот диалог. Когда и учился в колледже и мечтал о дальних странах, без конца просматривая проспекты туристических фирм, я испытывал зависть к японцам, запечатленным на фотографиях. Но я завидовал не тому, что кто-то пообедал в Париже или прошвырнулся по магазинам в Лондоне, я завидовал людям, побывавшим в Индии или в Африке, в пустыне или в тропических джунглях. Еще бы, думал я, там, в далеких странах, увидишь и услышишь такое, чего мне ввек не узнать. Эти люди находились в особом контакте с миром и пространством, которое я был не в состоянии представить себе. И я ревновал. Моя ревность к Язаки была точно такой же. Мне было всего двадцать шесть, мысли о том, чтобы создать семью, меня не посещали. Но за всю свою жизнь, до самой смерти, я вряд ли мог рассчитывать на то, что мне удастся поговорить с женщиной, считающей себя рабыней. Не то чтобы я мечтал о таком разговоре… Но их отношения были сродни путешествию. Не игра словами и не импульсивность. Я не очень разбираюсь в садомазохизме, но мне кажется, что их отношения были далеки от него. У меня нет влечения к такого рода общению, и если это была всего лишь мазохистская игра, значит, меня это не должно волновать. Как получилось, что между Язаки и этой актрисой могли возникнуть подобные отношения? Нет, не так. Как могло получиться, что между ними были именно такие отношения?

«… — Кто ты для меня?

— Ваша рабыня?

— Ты не рабыня.

— Но кто же я тогда, учитель?

— В любом случае ты не рабыня.

— Я не знаю, кто я на самом деле, но кем бы я ни была, я еще и ваша рабыня…»

Зачем им было нужно говорить об этом? Существует же масса способов уйти от такого разговора: отправиться на пляж позагорать, заняться сексом, спортом… чтение, путешествия, наркотики. Что остается делать, когда приходишь к этому? У меня в памяти всплыло слово «потребление». Язаки и актриса в полном смысле

поедали друг друга, пока их терпение не иссякло. И они предприняли это «путешествие», состоявшее из бесконечных сексуальных игр и наркотиков, ради единственной цели: удостовериться, что их отношения больше не могут продолжаться. А почему Язаки так расстроился, когда услышал, что актриса считает себя его рабыней?

Я спросил об этом актрису, когда мы въезжали в Гавану, миновав тоннель, проложенный под руслом реки.

— Не знаю, — ответила она. — Но когда мы расставались, и у меня уже был мой молоденький любовник, перед самым отъездом в Париж учитель сказал мне, что мы были полны противоречий. «Мужчина, если не брать в расчет идиота, который намеревается отдавать приказания актрисе или известной манекенщице, живя с женщиной, которую он любит, всегда будет находиться между презрением и уважением, всегда будет метаться между нормальными отношениями и агрессией. И делать он это будет до тех пор, пока не осознает, что исполнен противоречий. Ибо ищет он рабыню, которую при этом хотел бы еще и уважать, а этого уж никак не может быть. Когда они еще едва знакомы, разница между уважением и презрением очень мала, почти не заметна, ну как наркотики, пока к ним не привыкнешь, их достаточно совсем чуть-чуть. Потом разница становится все более ощутимой, и его положение становится похожим на маятник, движущийся туда-сюда. Он не знает, до какой степени забавна игра в подчинение и превосходство, но он уверен, что в самом по себе превосходстве или подчинении нет никакого удовольствия. Было бы неверным утверждать, что мазохисты находят удовольствие в том, что изображают маленьких детей, отказываются от своего имени, чувств, действий, личности. Такие люди находят наслаждение только в собственном самолюбии, и ни в чем ином. А те, кто по-настоящему ненавидит себя, так сказать, научно подходит к данному вопросу, никогда не становятся мазохистами. Я считал, что ты тоже не была мазо… Но я ошибся. Ты меня разочаровала», — сказал он, и на его глазах я заметила слезы. И так как я увидела его таким впервые, мне показалось, что он говорит правду. Где же это было? Наверное, в номере гостиницы «Акасака», где он обычно останавливался, хотя я не уверена… По правде говоря, я не уверена и в том, что он действительно говорил это. Иногда мне кажется, что он написал это в письме, а может быть, этот разговор мне приснился. Ну и память у меня стала… Если хорошенько подумать, начинает казаться, что он точно не мог сказать такого. Иногда его слова проникали прямо в мое тело… вам известна эта дрожь, это наслаждение, как при анальном сексе? Но слова — это не пенис, и когда они проникают внутрь, они размножаются, изменяются или исчезают, как вирус. Нет, не как вирус, скорее как паразиты. Как-то в Париже я заинтересовалась этим вопросом и пошла в библиотеку, чтобы прочитать о них в энциклопедии. Там не было ничего, кроме специальных научных исследований, поэтому ничего особенного я не нашла, поняла только, что это похоже на… хозяина. Например, почему эхинококк, паразит, напоминающий ленточного глиста, является смертельным для человека, а для лисицы — нет? А ведь лисица в данном случае и есть его хозяин, так сказать постоянный носитель. Человек — всего лишь переносчик, временное пристанище эхинококка. Если постоянный носитель, хозяин, погибает, то погибает и сам паразит, поэтому паразит никогда не убивает своего хозяина. Человек является таковым для ленточного глиста, и даже если глист достигает нескольких метров в длину, человек останется жив. А вот в случае с эхинококком человек непременно умрет. Мне очень понравилась эта книга. В человеческом организме, своем переносчике, эхинококк никогда не достигает стадии полового созревания, он только откладывает яйца, и так до бесконечности. Яйца развиваются в промежутках между костями или внутренними органами. Вот и тогда мне подумалось, что слова этого человека были подобны эхинококку, а я не была их постоянным хозяином. Я была всего лишь переносчиком. Таким образом, они никогда не вырастут наподобие длиннющего глиста, чтобы жить со мной, напротив, они становятся незаметными и исчезают. Вот о чем я думала и оказалась права. Яйца эхинококка могут множиться в организме человека почти до бесконечности. А вы знаете, почему в таких случаях нельзя прибегнуть к хирургической операции? Да потому что капсула, в которой содержатся яйца, очень хрупка. Оперировать нельзя даже в случае болезни органов или их увеличения из-за множащихся яиц. Капсула разрушится от малейшего прикосновения. А она содержит десятки тысяч яиц, и они могут рассеяться по всему организму. И каждое из них будет в свою очередь воспроизводиться внеполовым путем, и их количество будет расти в новой капсуле, и так далее.