Новый Мир ( № 2 2009)

Глаза то голубые, то зеленые

На фото окна, август, облака.

Сирени куст. Улыбчивые лица

Соседей. Отражает провода

В руках Белова шлем мотоциклиста.

Почтовый ящик. Дверь отворена.

Горит кирпич шахтерского барака.

Мальчишка с краю лавки смотрит на

Асфальт — здесь только что была собака.

Над тихой речкой тянутся года…

В горсти уютной спичка догорала,

Когда с крыльца глядела в никуда,

Затягиваясь, мама молодая.

Кино

Свет не включают. — Пусто на экране.

Как хорошо, что музыка играет.

Тревожный джаз. — И я могу молчать.

Подкинь шипучки. — Головокруженье.

Хозяйка дома за машинкой швейной.

И рифма есть, но не с чего начать.

Подрядчик на басу срывает сроки.

И дождь холодный льет в мои кроссовки,

Пока безглазый раб трубу жует.

Медь утопает в зелени Сезанна.

В железной ванне голос осязаем.

На кухне в шторах яблоня живет.

Пусть мозг разгонят светлячки по сцене

Под треск мопеда, гул люминесцентной

Лиловой лампы, озарившей лес.

На воздух в гэдээровской шинельке

Я выхожу и слышу каждой веткой,

Как пульс-дорогу отбивает рельс.

Поэт

С тех пор как во тьме появился изъян,

Пуста телефонная будка.

Никто не звонит среди ночи друзьям,

Собрался, но умер как будто.

Отец, я до правды твоей не дорос.

Пришли мне на праздник открытку.

Я выйду под ветви вангоговских звезд,

Во тьму золотую, как рыбка.

В карманах пальто моего пустота,

И шарф мой намотан, как вечность.

Таинственный дым выпускают уста,

И липнут друг к другу словечки.

А то, что на холоде я превозмочь

Нечаянной речью не в силах,

Впущу с долгим вдохом, как черная ночь —

И выдохну пламенем синим.

Кардиология

Клен за шторой закостенел.

Тени веток, дорожки пыльные.

Отвернувшись во тьме к стене,

Как “Стинол”, обрастаю инеем.

По2жил славно или пожи2л.

Лета много, не счесть любови мне.

Между рам тополиный жир

С цокотухами, богомолами.

Пронеси мне табак с плащом.

Брось на тумбу кроссворд разгаданный.

Бурой рыбкой всплывет зрачок

В объективе зеркалки-камеры.

Медсестра у окна, а с ней

Тимофеев на подоконнике.

Кто прикуривает в окне,

Прикрывая огонь ладонями?

Перед отъездом

Притих вокзал, и улицы притихли.

Последний луч не достает до дна.

Как дырочка в виниловой пластинке,

Стоит над путепроводом луна.

Гудит электровоз во тьме побудку.

До обморока ветер лист вскружил.

Своей жене из телефонной будки

Кричит командированный: “Не жди!”

Остывший чай. Весь день торчу в буфете,

Гляжу в окно на пыль, на облака.

Собака с грустью слушает, как дети

Беззубо подражают ей: гав-гав!

*     *

 *

До ноября куда-нибудь отсюда —

На гальку под шинельку с головой.

С огнем галлюцинация, Пицунда…

Стою на кухне над сковородой,

Яичница шуршит. И льется шелест

Рябой листвы под желтый абажур.

Малька гоняет одинокий жерех,

И так печально, я вам доложу.

До лагеря, где барабанщик мертвый,

До башни поднимусь, где в окнах ртуть,

Чтоб перед мордой пса газетный сверток

С перепелиной грудкой развернуть.

Загавкай, друг, когда за облаками

Я потянусь. — Медалька не видна.

Раскатан по земле туман, и капли

Летят с обвисшей лопасти винта.

*     *

 *

Взовьется на ветру белье, и девочка поманит пальчиком.

В саду заброшенном моем, по грудь заросшем одуванчиком,

Я вспомню детства синий дом и юность с горькими ошибками

На старом кресле раскладном с каркасом ржавым и пружинами.

Как “Сулико” “Маяк” шипел, и сосны наливались суриком.

Как робко куталась в шинель аэростата туша в сумерках.

Сиял в кувшине шар воды, сверкали радужные полосы.

И медлил сигаретный дым, в лучах расслаиваясь розовых.

Скрипела рама, марш звучал, и осень песнь слагала на ночь мне,

А я стихи мои тачал в тетрадь, испорченную завучем,

О том, что — блудный сын — в окно под утро постучусь усталый я,

О днях, о старости, о том, что все проходит, и так далее…

Когда мой дождь прибьет жару, а ходики мой век оттикают,

На влажной трассе дежавю, оставив у райцентра тихого

С капотом задранным жигуль (игла залипла в карбюраторе),

Я буду слушать тишину в кафе, разграбленном пиратами.

Жители фисташкового дома

Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Закончили Пермский университет. Прозаики, эссеисты, печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда” и др. Живут в Перми.

Все с нее слетело.

Когда-то Аня восклицала:

— Попросите меня выбрать двадцать книг на необитаемый остров, я в эту двадцатку обязательно включу Олейникова!

Наш друг Якимчук (после олигарх и уже на днях умер) делал на это отвлеченное лицо и резал:

— Тут бросается букашка

С необъятной высоты!

Расшибает лоб бедняжка,

Расшибешь его и ты.

А через несколько лет Аня была на новоселье у нас, и ни о каком Олейникове или других кубистах слова мы от нее уже не слышали. Она пришла тогда с женихом бородато-боярского вида. Вскоре они поженились и переехали в Кунгур.

Снова мы встретились уже через много лет. Аня оказалась с другой стрижкой, почти наголо бритая красавица, после развода — совмещение подростка и взрослой женщины. Такой тип часто встречается среди западных киноактрис. И стройна, так стройна, вроде бы дальше и

некуда…

Про своего бородача, с которым развелась, она сказала: он из тех, которые пучок — пятачок… Впрочем, в подробности не особенно вдавалась, а только процитировала одно его высказывание, вылетевшее после свадьбы. И мы приводим слова его дословно. Он ей сказал:

— У тебя ресницы как у поросенка.

Да, ресницы очень светлые. Но эти ресницы окружали бескрайние ореховые глаза. Все же после этого комплимента она прожила с мужем еще какое-то время и даже не прореживала ему бороду за такие перлы. Причина их разбега, значит, была в другом. Похоже, в том, что муж не захотел, чтоб Аня перевезла в Кунгур своего отца.

— Папе моему-то девяносто грянуло, — после первой рюмки сокрушалась Аня. — Недавно вхожу в подъезд, а там дым, черно. Не помню, как взлетела на пятый этаж. А папа уже плохо понимает, я ничего ему не говорю — хватаю чуть не под мышку его, бегом вниз. А соседям по пути позвонить не догадалась.