Новый Мир ( № 3 2005)

— Я заметил, что ты как все. Владеешь, не поблагодарив, расплачиваться не желаешь. Кстати, можешь не спешить с ответом. Тут есть человек, которому скоро предстоит умереть. Не хочу упустить. Пойми меня правильно: люди безответственны, а я помогаю им проявиться, чтобы собрать лучшее в одном месте.

— А потом?

— Что ты такая недоверчивая? Мужчины тебя обманывали? Потом… Извини, я спешу. — Он прибавил шагу и начал нагонять силуэт впереди. Стемнело так стремительно, что Ольга в сумерках не разглядела, мужчина это или женщина, и побрела к пансионату.

Мужчины обманывали… Разве Виктор — это обман? Если кого он и обманул, так только себя. Не нужно было бросать мастерскую, жениться на молодой, покупать дорогую машину. Глупость несусветная. Людям прошедшего времени в настоящем не живется, только хочется. Сон все это, сплошной сон о жизни, которой наяву уже нет, потому что нет настоящих желаний и хочешь не своего, а того, что все повторяешь и повторяешь за другими, а чужие желания губят. Ты им служишь, а они смертоносны.

Кто этот человек, что скоро должен умереть? Стар или молод, красив или уродлив? Да какая, собственно, разница, если она, одинокая неудачница, тихо счастлива. Она делает то, что любит. В этом ее благодарность, а поклонов она не бьет, нет, не бьет. Главное, чтобы было главное, тогда ты счастлив. Она задумалась о господине в сером. Что значит “помогать проявиться”? Не все вокруг художники, больше других. Что задолжали они? И что означает “хочу успеть”? Было бы слишком хорошо, если б люди умирали, только высказавшись до конца.

Катя в комнате пританцовывала от радости: пришла телеграмма от Оффенбаха, он дополнил свой список. Переслала Святослава, и еще… И еще — ура! — пришло предложение из художественной академии: можно поучиться, можно пользоваться их мастерскими, можно работать с их глиной и печами! Что захотим — все можно!

— Давай собираться, а? Они ведь ждать и уговаривать не будут.

— Будут, — отрезала Ольга. — Мы не японцы, чтобы три года без отпуска, три дня на море и снова.

Катя, пометавшись по комнате, плюхнулась на диван, отгрызая заусенец. Пятки уже дымились от желания.

— Если невтерпеж, поезжай одна, я попозже. У меня образовалась проблема. — Катя улыбнулась.

— И у меня проблема. Директор. Жалко оставлять его с этими акулами. И одна мегера, и другая — острозубая красотка.

— Возьми с собой, — посоветовала Ольга. — Дельный мужчина — не обуза.

Жена директора решила пресечь эти прогулки локоть к локтю с серой мышью. Оборванкой, завернутой в рыбачью сеть с дырами. С расстроенным и озабоченным выраженьем на лице собственного мужа.

— Позавчера ты говорил с ней час сорок минут. Вчера — два часа восемнадцать минут, сегодня — три с лишним. Ехать так далеко, чтобы прогуливаться с пожилым дядей? Что ей нужно?

— Она художница. Предложила что-нибудь подарить пансионату, если только…

— Только что? — Супруга директора подбоченилась.

— Если ей тут понравится. Пока все хорошо.

Женщина крутанулась крупным телом.

— Девочка, ты что, не видишь, куда идешь? Здесь цветы!

Девочка, испуганно дернувшись, пропала в кустах.

Оксана дошла до дома Рустама и открыла дверь. Он сидел за столом, подперев черную голову кулаками, и медленно перевел на нее замученный взгляд с арбуза, проткнутого ножом по вертикали. Оксана дернула за штору, чтобы полился свет, сняла синее платье, под которым ничего не было, и легла на кровать, раздвинув ноги: “Смотри!” Рустам окаменел. Он сидел минуту, потом поднялся, лег сверху и сделал все быстро-ожесточенно, точно мстя.

— Пойдем в сад! — позвала Оксана, завернувшись в покрывало.

— Не шути со мной, — сказал он.

— Я не шучу. Я здесь остаюсь.

— Тебе пора уходить. С кем твой сын?

— У него есть бабушка, у них даже родинки одинаковые. Но это ничего не значит, кроме общего химического состава, это не родство, а предрассудки стадной жизни. Родство — это когда мы с тобой глядим друг другу в глаза. Бессмысленно и по-настоящему, — ответила Оксана. Покрывало распахнулось, и они упали целоваться на землю.

— Тебе пора, — снова сказал он, надеясь, что она не послушается. Но она грустно послушалась и ушла в дом за платьем.

Там стоял стол, перерубленный по диагонали вечерним солнцем из незашторенного окна, и зудели налетевшие на арбуз осы. Все выглядело иначе, и Оксана торжествующе улыбнулась.

Когда стемнело, Рустам пошел к морю, хотя этого не любил. Он долго плыл по лунной дорожке то к луне, то назад, как челнок, которым водит чья-то рука, избавляясь от нежности, с которой чувствуешь себя ломким. Возвращаясь, он увидел в своих окнах свет и обрадовался, но напрасно. Это была не она, а доктор Гутман, которому Рустам, прикрывая, как от недоброй луны, новую радость прошлым несчастьем, с ходу рассказал, как лишился диплома. Это была ошибка, но человек умер. Главврач сказал: “Выбрось свой диплом и не прикасайся к людям”. Он пошел и сжег диплом, это оказалось трудно, тот скверно пах, но не загорался.

“Странно, — подумал Гутман, — весьма странная история. В таких случаях коллеги обычно утешают. От ошибок никто не застрахован”. Потом сердито повел волосатым носом:

— Она была здесь? Я слышу ее духи.

— Не понимаю твоего усердия. Чем ты пугаешь? Мне нечего терять.

— Голову. Она — самка, зверюшка, чертовски привлекательная сучка, не ведающая, что творит.

— Обыкновенная. Я проверял. Не хуже и не лучше.

— Проверял?!

— Ну да. Не хуже и не лучше. У меня давно не было женщины. Три месяца, с тех пор, как сбежала Люся.

Хромая на больную ногу под оглушительный оркестр цикад, доктор Гутман повторял: “Не хуже и не лучше. Не хуже и не лучше. Он мне соврал! Он зачем-то соврал мне”.

“Зачем я добиваюсь любви темного татарина? Что мне в нем? — размышляла Оксана. — Все дело в моей гордыне? Оттого что он гонит меня, а если берет, то грубо? Больше не пойду, пусть сам ищет, коли захочет. Сколько можно перед ним...”

— О, привет! — Она схватилась за руль проезжавшей велосипедистки, едва не опрокинув старушку. Та едва успела зацепиться тапком за землю и, застыв с наклоненным меж ног велосипедом, зашептала, озираясь, как шпион:

— Деушка, ты с им не шути. Он сперва на войне враждовал, а потом в больнице самолично парня прирезал. Они суперничали из-за внучки моей, Люси. У парня случись аппендицит — и попал он как кур в ощип. Тот воспользовался, Люся ему и досталась. — Старушка, бойко лягнув педаль, вделась в седло и покатила, а к морю лениво прошествовал Вадик с сетью на плече.

— Вадик, что это за бабуля? — окликнула Оксана.

— Опять вопросно-ответная форма. — Вадик, недовольно закуривая, остановился. — Бабуля — крыша едет, дом стоит. Попугивает население, по самой койка в дурке скучает, но она о том не ведает. И выговор у ней нездешний. А ты что, — Вадик подмигнул, — себя как в зеркале узнала?

— Да пошел ты, — огрызнулась Оксана, второй день размышлявшая, не купить ли ей велосипед. Ясновидец. Изжога. Отравитель. Наверное, Вадика мама нанимала. Ноги сами свернули к дому Рустама.

— Не надо, Ксана, тебе этого знать.

— Раз о тебе — значит, надо. — Он помолчал и сдался. Она не из тех, кому отказывают.

“Может, это судьба такая? Кем назначено, тем и станешь. В армию пошел — сразу война началась. Кому-то повезло отслужить без войны или не в действующих войсках, но не мне. Потом вроде все — демобилизовался, институт закончил. Хотел лечить людей, но сразу же и убил. Странно было, что он поступил в мое дежурство. Нам с ним одна девушка нравилась. Я не хотел его оперировать, потому что он мне поперек дороги стоял. Поймал себя на злом чувстве, когда увидел беспомощного. Он тоже зло глядел, хотя ему боль мешала, но зло. После операции ему хуже и хуже становилось. Не аппендицит это был. Не знаю, может быть, потому она нам и нравилась обоим, чтоб не так, так этак ему от моей руки умереть. Если б лет триста назад, я б его в кустах с ножом подкараулил, а так он в больнице помер. И триста лет назад Люся бы со мной жила до смерти, а теперь сбежала. Теперь так можно — заплакать и уехать”.