Новый Мир ( № 3 2005)

В ресторане “Рандеву” певичка исполняла “Испанскую гитару…” под Лолиту Торрес. Ольга выпила кофе и мартини, съела несколько оливок и пошагала дальше, где в кафе “Черное море” певец с круглой и плоской головой подсолнуха представлял то Джо Дассена, то Демиса Руссоса. Она сделала пару глотков ржавого жесткого коньяка и поморщилась от лимона. Спазм в желудке отпустил.

Побережье пело не своими голосами, по-английски, по-французски, по-испански, и, кроме этих звуков, больше ничего не было, не проникало извне, будто всех накрыло плотной тканью вроде бархатного занавеса в театре. Прошлый век, думала Ольга. Какая-то свалка старья, словно ничего нельзя создать или придумать, и осталось только повторять, повторять, повторять… Каждый запах или звук напоминает о том, что давно миновало. Ты вдыхаешь запах райхона, и во рту появляется железный вкус, слышишь музыку — и рядом возникает тот, с кем ты давно танцевала. Ничего нового не будет: места заняты, поезд набрал скорость, и состав твоей жизни не изменится, пока не прибудешь в назначенный пункт.

В комнате Катя разминала глину. Неужели тащила с собой в сумке? Послал же бог девчонку. Пригрела, обучила всему, Катерина захватила всю глину, зимой в валенках таскалась на завод, где печи для обжига настоящие. Ни образования, ни опыта, ни знаний, а будто у нее под пятками угли. От поделок — ржаво-синий дым, как от ночного костра, точно подпалили всех этих зверей, дома, деревья. Катя покусывает губы: “У тебя лучше!” — “У меня, — урезонила Ольга, — два художественных училища и академия”.

— Муж смотрит на меня ласково, как на пуговицу, — втолковывала Оксана Рустаму. — В перерывах между работой, футболом и пивом, на арене — наши любимцы! И тут появляюсь я. Он заразил меня стихами. Я могу их писать, причем отлично. Правда, не часто, только иногда. Заразить стихами — это заразить мужской болезнью, тоской по неведомому. Мужчинам надо быть великими, поэтому их притягивает бесконечность. Они к ней тянутся, а женщины в ней живут. Представь себе, это так. Мы живем во тьме, где ничего не сияет вдали, а все примыкает. В тебя втекает, из тебя вытекает. Великому тут нет места, негде поместиться. Понимаешь меня? Это грустно, поэтому женщины любят мужскую болезнь величия и бегают за певцами и поэтами, как за святыми, зная, что женщина — это все и никто. Вот я. Дочь одного директора и мать следующего. Промежуток. И есть люди, как мой муж, он бросит только один взгляд, ласковый такой, как на вареник, — и я никто. Понимаешь меня?

— Доктор Гутман, — возразил Рустам, — уверяет, что ты сирена и лучше бы заткнуть уши. — Дневной свет плохо проникал через темно-бордовые плотные шторы. Оксана взглянула на его ало пылавшие уши, поняла его страхи и растрогалась.

— Хочешь, уедем вместе? Я разведусь. Конечно, это не столица, не бог весть что, но все-таки большой город. Откроешь частный кабинет, будешь лечить людей. Ты ведь отлично умеешь.

Гутман прав, не надо было пускать ее в дом. Теперь она проникла в его уши, глаза, тело, захватила надежды, завладела жизнью. Только кажется, что она сидит на табурете, а он напротив. На самом деле он лежит у ее ног, как собака возле хозяина. Он уже не может отдать ее Давти. Как избавиться от этого? Если директор что-нибудь узнает, вся здешняя жизнь пропала, потому что старик — лиана вокруг девчонки, и если у нее что-то не ладится, тот болеет и сохнет. Если директор будет здоров, он построит дорогу, очистит пляжи, на курорт хлынут люди, появятся деньги и изобильная жизнь. А если она срежется, ничего не будет.

Оксана протянула руку через пустой ненакрытый стол, а он положил сверху свою. Руки, встретившись, обнялись и с силой прижались друг к другу.

“Неужели?” — возликовала она, а он покорно опустил голову. Вот оно, лови, не разжимай, отпустишь — все изменит себе, потухнет это огненное счастье. Рустам, скривившись, вырвал руку, поднялся и раскрыл дверь: “Не приходи больше. Тяжело тебя видеть”, — и в тот же миг затосковал, что она уйдет. Она ушла счастливая, полная пляшущего огня, тихо прикрыв дверь.

С пляжа доносились выкрики торговцев: “Свежая молочная кукуруза! Пиво, рыба, креветки! Се-е-емачки, семачки кому? Желе, сладкое фруктовое желе! Вино домашнее, красное и белое вино!”

Дул кипарисовый ветер, Катя прогуливалась между благоухающими розами с директором, а его супруга, закрытая листьями винограда, взирала на это с веранды. Катя рассказывала, как в зал на Крымском валу зашел заросший по щекам человек, свалился, как мешок, в стул и объявил: “Меня зовут Жорж Оффенбах”. Катя решила, что он из театра, а он оказался владельцем галереи. Представляете? “Что вы хотите?” — спросила Оля. “Хотим ваши артефакты”, — ехидно сообщил Оффенбах. Он вытащил из кармана грязноватых шорт список из двадцати трех экспонатов, которые он готов купить. “Мы иногородние”, — сухо ответила Оля, на что Оффенбах заметил, что оно и видно. Не так, мол, реагируете, девочки. И что, например, их сильно смутило, так это то, что галерейщик назавтра же с ними расплатился, и они стали богачки, но не поняли, что с этим делать. Поняли, что богачки, но абстрактно. Да. Но потом явился спонсор и потребовал половину. До этого он, собственно, претендовал на мецената, а увидев, как повернулось, решил, что пора и ему что-нибудь слупить. “И я бросила ему эти деньги!” — задорно сказала Катя, а директор огорченно спросил: “Так что, разве у вас и договора не было?” Он покачал головой, а его супруга, поймав выраженье лица, вся извелась среди винограда.

— Я все рассказала директору, — поведала Катя, а Оля удивилась — зачем? — Знаешь, что он сказал? Что тоже хочет спонсировать, но с договором и по-человечески.

Теперь будем прыгать по выставкам, неприязненно подумала Ольга. Как ребенок, который все что ни попадя в рот тянет. Успех называется. Не дай бог. Ей рано, а мне поздно, все вкривь и вкось.

Две неудачницы из барака на окраине Самары, заросшего бурьяном и крапивой выше головы, мечтала Катя, они станут участвовать. Художественные салоны выстроятся в очередь, и все увидят, наконец-то увидят то, что она хотела и долго не знала, как сказать, пока не встретила Олю, и поймала. Поймала сразу все: и смысл труда, и пенье глины, и будущее теперь сидит в руке, как плененная птичка. Жажда и напор, как у водопада, — это оттого, что поздно отыскалось. Как человек она, может, и немолода, а как художник только родилась...

Старуха со сверкающими велосипедными спицами преследовала Оксану. Ей казалось, что та не только подмигивала, но обнаглела и, пронесясь мимо с бугристыми картофельными коленками, обозвала ее дурой.

Озадаченная, Оксана подняла бинокль и увидела женщину на берегу. Та шла по самой кромке моря в браслетке из желтых монет и многослойной юбке, вымокшей до колен, и казалось, с кем-то разговаривала, иногда запрокидывая голову, чтобы отпить из фляжки. Женщина была немолодой, смуглой, мрачной, похожей на итальянку и рассуждала сама с собой.

Зря она привезла сюда Катю, не нужно было ехать в место сильных чувств. Здесь Ольга когда-то познакомилась с Виктором, и тот завладел ее жизнью. Влюбился, расспросил обо всем, обзывал невротичкой, дразнил художницей от слова “худо”, загнал в угол, и тогда, наперезадор, она закончила академию. Потом он уехал на Север реставрировать церкви, хорошо заработал, вернулся, дразнил деньгами, все потерял в гайдаровскую реформу, запил, ушел от нее к главбуху фармацевтической фабрики, вернулся, повез отдыхать в Ялту, а она сбежала из аэропорта. Он позвонил из Ялты и сказал: “Я тебя ненавижу, но очень с собой борюсь”. Он ревновал ее к холстам и глине, насмешничал, завидовал, а все равно любил. Счастлива она, конечно, не была, разве что первые три месяца, но вдохнула, укрытая его любовью так, что спустя восемь лет не чувствует себя одинокой. Не знает одиночество в лицо и, если встретит, не узнает. Люди — это истории, что с ними приключились, исписанные страницы, и ее страницы дорогого стоят. Дороже Катиных, только начатых. После его гибели она отворачивается от табачных “рено”, забывая, что его нет, пока не видит автомобиля. И разве позволит она кому-нибудь, кроме него, верховодить своей жизнью? Она усмехнулась, вспомнив невидимого собеседника. Пусть вначале скажет, откуда у него право собирать мзду. Что он дал, чтобы отнимать? Словно услышав, он возник рядом, в чем-то строго сером.