Запах искусственной свежести (сборник)

3

Я сошел с электрички на станции Быково и стал пробираться по узкому проходу меж дачных домов, с каждым шагом впитывая спокойствие и умиротворение опустевшего к зиме дачного поселка, любуясь редким снежком на крышах и на листьях под ногами.

Люблю смотреть на чужие дачи, они напоминают мне всю русскую и советскую литературу от послеусадебного периода до наших дней, а также часть кинематографа. Чеховские и бунинские дачи сменялись пастернаковскими, ахматовскими, трифоновскими, каверино-катаевскими и аксеново-ананьевскими. Словно советская литература навсегда унаследовала одно из классических единств – единство места – и перенесла его на дачи. Кажется даже, дачная экспозиция художественных произведений мало зависела от того, была ли у самого писателя собственная дача. Могла и не быть. Однако настоящая жизнь, как и настоящая литература, все равно должна была происходить на дачах, был ли писатель при этом баталистом или производственным романистом. Там самое удобное место для раскручивания любовных историй во все времена, там гнусные энкавэдэшники подвергали необоснованным репрессиям настоящих большевиков и просто ни в чем не повинных людей, в особенности интеллигентов, каким-то образом оказавшихся на этих дачах в сталинское время; там же обсуждались различные прогрессивные производственные и научные проекты, зарождался колоссальный советский технический прогресс, от которого бедному космическому электронщику Митьке достались лишь рожки да ножки. Может быть, где-то среди здешних дач этот прогресс еще продолжает течь и развиваться, в отличие от многострадальных исследовательских институтов, и мой друг просто прилагал умственные усилия не в том месте.

Так или иначе, поскольку ни у меня, ни, например, у Мити не было не то что дачи, но даже и сколь-нибудь хорошо знакомых людей, имеющих дачи, русская и советская литература, а также часть кинематографа воспринимались нами как сцены из иностранной жизни или как произведения глубоко исторического содержания.

Иногда в банные дни мы размышляли и над этим.

Скоро я добрался до Митиного запущенного домика, регулярно снимаемого им у какого-то мужика «из бывших» с осени до весны за небольшую цену, ибо предполагалось, что он его еще и охраняет. Летом же он съезжал отсюда, ибо в дачный сезон даже эта халупа сдавалась более состоятельным клиентам, и ютился по разным углам в Москве. Ветшающие, бог весть кому принадлежавшие в советское время дачи потихоньку перекупались новыми людьми и перестраивались во дворцы. Митькин домик с небольшим участком, видно, еще никто не углядел, но и у старого хозяина он тоже занимал не много внимания: потемневшее дерево дома и веранды, составленной из стеклянных прямоугольников, где разбитые фрагменты замещались кусками разноцветной поблекшей фанеры, и яблоневый садик – ранет и шафран, – поросший бурьяном. Березы и сосны, возраставшие на всех участках в полной произвольности, сохраняли некое высшее единство этого пространства, бывшего когда-то лесом. Митькиному участку тоже достались три сосны и заросли бузины с крапивой.

Было часов 11 утра. Митя любил поспать, а я, решив нагрянуть неожиданно, перемахнул через забор и заглянул в окно. Я прищурился, разглядывая странную картину, которая заставила меня устыдиться своей дурацкой резвости. Чрезвычайно обросший Митя Перевозчиков, в усах и бороде, стоял на четвереньках со спущенными до колен штанами, голой задницей к стенке – кажется, там на полу находилось большое зеркало. На одно колено он опирался полностью, другой же ногой, вытянутой назад, он время от времени подергивал, то вытягивая ее чуть больше, то подбирая… И вроде бы пытался что-то засунуть в задний проход. Отсвечивало, и я не понял – что именно. Да и отпрянул, усовестившись своего неприличного подглядывания. Укоряя себя, я обошел дом и постучал в дверь. Митька откликнулся, зашебуршился и вышел отпереть, придерживая рукой незастегнутые штаны.

Он совершенно не умел удивляться и произнес приветствие: «А, привет, Федя», – таким тоном, словно мы расстались накануне вечером. Если бы к нему заглянул сам Сатана, он бы и ему, дружелюбно улыбнувшись, сказал: «А, привет, Вельзевул».

– Ты что – только проснулся? – сказал я, покосившись на расстегнутые штаны.

– Да нет, – махнул он рукой. – Провожу тут одну операцию – пытаюсь шприцем в задницу попасть. Нога болит, сволочь.

Он стал пробираться внутрь дома, волоча больную ногу и держась рукой за стену.

– Ты знаешь, мне даже костыль прописали, вот посмотри.

Он пододвинул мне довольно изящный, даже кокетливый пластмассовый костыль. Я машинально взял его и немного поскакал с ним по комнате, все более нахмуриваясь. Ничего, удобная штука.

Он рассказал, что ему прописали еще и уколы, причем два раза в день – в задницу и в руку, а это довольно сложное дело. «Ты вот даже не представляешь, какое это сложное дело – уколы в собственную задницу. Вовремя ты пришел». И он стал объяснять мне теорию, по которой нужно было мысленно разделить половинку задницы – заметь, не всю задницу, а половинку! – на четыре части и колоть в верхнюю правую четверть, и как вводить лекарство, и чем потом мазать, и что если уколоть в какую-нибудь другую четверть, то можно повредить какой-то там нерв и нога совсем отнимется, что, впрочем, и так уже, ха-ха, произошло… Он лег на кровать, спустив штаны.

Я вымыл руки и, потея от волнения и оказанного доверия, 150 раз мысленно разделил исколотую Митькину задницу на четыре части, чтоб не дай бог не угодить в остатки испорченного нерва.

– Так, теперь сделай в руку. В зад я еще кое-как сам умудряюсь тыкнуть, повертев жопой перед зеркалом, а в руку сложнее, трудно поддеть иголкой только кожу.

Я уколол его и в руку, чего не сделаешь ради товарища.

Затем мы пили чай с кусками черствого белого хлеба и почти без сахара, остатки которого Митя высыпал нам в чашки, пошкрябав ложкой в сахарнице. Он предложил мне еще позавтракать: «Кашу будешь?» – спросил он. Я знал по опыту, что под этим именем может оказаться все что угодно, и отказался. В кастрюле, из которой стал есть Митя, плеснув туда молока, действительно оказалась ссохшаяся пшенная каша, твердые комки которой он пытался размозжить ложкой о стенки кастрюли во все время приема этой пищи для Перевозчиковых.

Поев, мы двинулись переулками, пересекли фрагментарно заснеженный пустырь и пошли по краю замерзшего уже пруда, куда вскорости нам предстояло окунуться. Митя шел небыстро, опираясь на костыль. Нетерпение наше усиливалось, когда мы проходили прорубь. Блаженная улыбка, описанная в пособиях по аутотренингу как «улыбка Будды», блуждала по лицу Митьки и перешла на мою физиономию, а от предвкушения этого изысканного национального удовольствия, далеко превосходящего эротическое, я почувствовал приятный зуд в верхней части позвоночника.

Купили билеты. В банном вестибюле, хотя это иностранное слово не слишком подходит к помещению с заляпанным полом и деревянной лавкой в простецкой поселковой бане, сидело в очереди человек десять мужиков. Почти все – в обычной униформе среднего советского мужика, готового и к труду, и к обороне: спортивные шапочки и спортивные же штаны, продаваемые с некоторых пор повсюду, – с крупной красной, а то и зеленой лампасой. Таковая форма одежды годна на всякий жизненный случай: как для ухаживания за женщинами, так и для бани.

Из двери, ведущей внутрь, то и дело выскакивали распаренные дымящиеся мужики и валились в пруд. Чрез эту же открытую дверь из раздевалки доносились громокипящие тезисы принципиального разговора, такого узнаваемого и почти что милого душе. Это было время, когда во всех подворотнях отечества, от бани до университетской кафедры, на протяжении десятилетия мучительно разрешался единый для всего народа философский вопрос: когда было лучше – прежде или теперь?

Идею превосходства старины отстаивал пожилой, хрипло дребезжащий голос, в частых паузах отрывисто произносивший одну лишь букву «б», протяжно и задумчиво переходившую затем в «эа». Причем «л» здесь даже и не слышалось. Причудливая его аргументация включала следующие положения: