Добрые слуги дьявола

«Слоны никогда ничего не забывают, — вдруг подумал Паньягуа. — Слон способен через много лет отыскать не только своих врагов, но и обычную ветку, о которую однажды он с особенным наслаждением почесался, тот незаметный сук, много лет назад сослуживший ему хорошую службу». Конечно, внешне Беатрис Руано была вовсе не похожа на слона, но в своем обращении с людьми она была действительно толстокожей. И вот они снова встретились, и каждому досталась его прежняя роль, а это означало, что теперь Паньягуа ожидали дальнейшие искажения истины и упреки, будто он находится в услужении у Беатрис, будто до сих пор был ей чем-то обязан и не выплатил уже все сполна.

— Скажите мне, Паньягуа: как мать и дочь могут быть такими разными? Такими разными! Потому что последствия вашего дурацкого подарка к сорокапятилетию («Моего подарка?» — терпеливо подумал Паньягуа) для меня просто необъяснимы. Как, вместо того чтобы забыть неподходящую любовь и старую глупость, случившуюся в детстве («Глупость?» — уже менее терпеливо спросил себя Паньягуа), моя дочь могла влюбиться в типа, предназначенного только для встряски? (На этот раз Паньягуа вообще ничего не подумал.) Вы отдаете себе отчет в том, что натворили, небрежно отнесясь к деталям и наплевав на мои указания? (Паньягуа молчал.) Не хотите — не отвечайте, но теперь вы просто обязаны помочь мне исправить положение, так что на вашем месте я бы начала уже обдумывать план действий.

Грегорио Паньягуа снова поднял глаза к потолку, перестав слушать голос сеньоры Руано: указательным пальцем он обводил заголовок главы, которую читал, когда в первый раз зазвонил телефон. Книга Захария Пеля до сих пор лежала открытая на столе. Второй разговор так затянулся, что уже рассвело, и поэтому нетрудно было разглядеть большие черные буквы, которые обводил палец Паньягуа. Всего два слова: «Non» и «Serviam» — «не стану служить». Затем указательный палец спустился к следующему параграфу, где автор говорил о том, что дьявол был волен восстать против Бога, но в то же время был обязан ему покоряться и поэтому продолжал служить Создателю, однако по-своему — обманывая его.

Тогда Паньягуа вспомнил, что почувствовал много лет назад, в ту ночь, когда встретился с сеньорой Руано и она привела его в комнату девочки. «Можете осмотреть ее спящей, этого вполне достаточно, вы ведь были… вы же врач, хочу я сказать. Нет никакой необходимости будить девочку, вовсе не нужно, чтобы она вас видела. Вы вполне и так можете определить вес, возраст и порекомендовать, сколько средства необходимо для того, чтобы девочка спала спокойно и, даже проснувшись, приняла бы все за сон. Конечно, лучше, если вы сами будете давать снотворное. Просто и безопасно».

«Сеньора, не требуйте, чтобы я рассчитал все прямо так, на глаз, тем более речь идет о ребенке», — возразил Паньягуа, но сеньора перебила его, не дав даже договорить: «Не глупите, Паньягуа, я бы не обратилась к вам, если бы вы были… так сказать, традиционным врачом. К тому же эта ситуация временная, я больше никогда не буду просить вас об этой услуге: моя дочь скоро вернется в свой канадский колледж. Я прошу вас лишь о том, чтобы вы оказали мне маленькую медицинскую помощь в течение трех ночей. Что для вас — или для ребенка — три ночи? К тому времени окончатся каникулы по случаю Страстной недели, и мне больше это не понадобится».

Паньягуа снова поднял глаза к потолку, его палец уже не водил по строчкам книги Захария Пеля, а рассеянно касался других предметов — ластика, чернильницы. Он был полностью погружен в свои воспоминания: «Кто вам рассказал обо мне?» — спросил он тогда у Беатрис. «Ах, Паньягуа, почти за «сорок лет спокойствия» прессу приучили молчать, но ничто не может воспрепятствовать тому, чтобы люди узнавали о чужих проступках столь же или даже более подробно, как если бы об этом было написано в «ABC». Более того, сплетни передаются, я бы сказала, приукрашенными: ведь, как вы знаете, воображение — единственное, чего не может лишить свободы никакая диктатура. В общем, я надеюсь, мы найдем общий язык. Не знаю, что вы сделали предосудительного — думаю, нечто вроде аборта бедной девушке, которая иначе истекла бы кровью в руках каких-нибудь шарлатанов. Но, если верить тому, что говорят о вас добрые люди, вы повинны в целом ряде чудовищных злодеяний… Хотите узнать подробности, Паньягуа?»

Потом он всегда сожалел, что ответил на этот вопрос «нет». Возможно, люди знали гораздо меньше, чем он воображал. Скорее всего тот слух не вышел за пределы больницы, где он работал. Ведь он был просто пешкой, и было слишком нелепо с его стороны думать, что весь мир следил за его прегрешениями. Вероятно, сеньора преувеличила, чтобы убедить его помочь ей.

«Слушайте, Паньягуа, вы очень молоды, а карьера, едва начавшись, уже загублена. Вам нужно исчезнуть. Послушайте меня, уезжайте из страны на некоторое время. Я могу помочь вам, достану билет, деньги, и вы сможете наладить свою жизнь. К тому же вы не можете не знать, что говорят люди: через несколько месяцев все это закончится. Он, — сеньора Руано показала пальцем на запад, по направлению к дворцу Прадо, как делали некоторые люди в те времена, предпочитавшие не называть его имени, — он скоро умрет, это известно всем».

С марта семьдесят первого до семьдесят пятого прошло четыре года, однако Паньягуа провел вдали от родины намного больше времени. Отчасти по инерции (многое в жизни происходит по инерции), но главным образом из-за того, что случилось через несколько часов после его последнего посещения спящей девочки. Сначала об этом говорили шепотом, как всегда случалось со скандалами в богатых домах. Однако даже тогда, когда новость стали обсуждать вслух и все знали, что в доме сеньоры Руано произошло нечто очень похожее на убийство, Паньягуа не пришло в голову требовать с Беатрис что-либо за свое молчание. Как он мог сделать это, если был почти сообщником? Сеньора Руано сама сочла необходимым значительно увеличить размер «командировочных», как она с сумрачной улыбкой называла эти деньги. Нельзя не признать: даже в самые ужасные моменты жизни ей удавалось сохранить чувство юмора. Странная женщина.

В конце марта они распрощались. Тем не менее все эти долгие годы Беатрис не только не выпускала Паньягуа из виду, но и требовала от него некоторых услуг: провернуть небольшую денежную контрабанду, похлопотать о чем-нибудь, обеспечить ей алиби для любовника — в общем, ничего существенного. До настоящего момента. Однако у Паньягуа всегда было ощущение, что он для нее — вроде джокера в рукаве или, что еще хуже, — жалкое животное, собака, бойцовый петух, хорек, которого нужно просто кормить в течение всей жизни — а вдруг когда-нибудь он пригодится. «Есть такие люди, — подумал он, — которые способны всю жизнь держать при себе должника, и такие, как я, живущие в вечном рабстве. И ведь не проступки мои тому виной… Что сделал я по большому счету? Ничего, ничего слишком предосудительного. Просто позаботился о том, чтобы девочка крепко спала три ночи подряд, вот и все… почти все».

Паньягуа, вернее его указательный палец, продолжал путешествовать по столу. Он обходил препятствия на своем пути — то записную книжку, то коричневый конверт (в таких Мартин Обес получал от Паньягуа инструкции), но не задерживался ни перед одним из этих предметов, даже у гусиного пера, которым были написаны письма. Старый холостяк-интеллектуал, стесненный в средствах, но в высшей степени непритязательный, а потому богатый — таким стал теперь Паньягуа. Тот случай и связанное с ним несчастье он старался забыть, и не из-за угрызений совести, а потому, что когда он начинал думать об этом, в его памяти всплывало другое, намного более волнующее воспоминание.

«Просто невероятно, что я до сих пор так живо все это ощущаю, — говорил он себе. — Боже мой, через столько лет!» Но с этим ничего нельзя было поделать. Вспоминая ту историю, Грегорио Паньягуа думал не о погибшем мальчике, не о громких газетных статьях (скандальные новости из жизни богатых интересовали общественность даже в те времена) и не жалел, что впутался в эту историю, имевшую столь плачевные последствия. Он вспоминал разрез на юбке сеньоры Руано и то, какой угол образовывал он со швом на ее чулках во время ходьбы. Угол прямой, угол острый и снова прямой, — в такт ее шагам, когда они молча возвращались из спальни девочки: Беатрис — впереди, он — за ней. Прямые линии лучше всего отвлекают от округлостей, и Паньягуа не обращал внимания ни на бедра сеньоры Руано, ни на ее икры, ни даже на сводивший с ума участок между ними. О Боже мой, неужели это никогда не кончится? Что же будет? Куда мы направляемся? Прошли зал, теперь идем по длинной зеркальной галерее, сейчас будем подниматься по лестнице, угол прямой, угол острый. За этими линиями Паньягуа последовал бы куда угодно — так и было три ночи подряд.