О нас троих

— Ладно, пойдемте, она нас догонит.

— Нет, мышонок, об этом не может быть и речи, — возразил ее без пяти минут муж Риккардо. — Мы подождем.

И мне подумалось — какая нелепость, еще пару месяцев назад этот человек вообще ее не знал, а теперь говорит с ней покровительственным тоном, называет ее мышонком, и она не злится и не иронизирует, а, наоборот, улыбается ему и согласно кивает. Я спрашивал себя, как такое возможно и почему, что произошло в непредсказуемой голове Мизии и в ее сердце, что за подспудные течения вырвались на поверхность в человеке, которого я, казалось, так близко знал.

В эту самую минуту к нам подъехал обшарпанный красный фургончик, и из него появилась мать Мизии, облаченная в тунику в индийском стиле; ее глаза сияли таким светом, что это было видно за полтора десятка метров. Отец Мизии, стоявший на бордюре, ворчливо заметил:

— Еще пять минут, и твоя дочь бы вышла замуж без тебя! И всем бы было лучше!

Мать Мизии его не слушала; она обняла дочь, сказала:

— Мизи, Мизи, какая ты молодчина!

Мизия представила ее Риккардо, матери Риккардо и всем нам, тесной группкой двигавшимся к дверям муниципалитета; и ее мать тоже показалась мне ребенком, хрупкой и капризной девочкой, чья неземная отрешенность и горящий взгляд прекрасно дополняли сугубый рационализм, практичность и нетерпимость отца. Мизия попыталась развести их в разные стороны и подтолкнула к двери:

— Все, хватит, не сегодня, пожалуйста.У меня все-таки свадьба.

Мы поднимались по лестнице, отец Мизии все еще сердито ворчал себе под нос, ее брат Пьеро изображал святую невинность, ее сестра Астра строила глазки брату Риккардо и его свидетелю. Мать Риккардо время от времени пыталась поддержать разговор, робко произносила какую-нибудь любезность, но на нее никто не обращал внимания; Риккардо говорил своим бесцветным голосом:

— Ничего страшного не случилось.

Когда мы поднялись наверх, Мизия тронула меня за плечо и сказала шепотом:

— Чудо, а не семейка, а?

— Да уж, — отозвался я, с ужасом подумав, что, возможно, еще и по этой причине она выходит замуж за человека, настолько непохожего на нее.

А потом мы стояли в зале бракосочетаний, я по левую руку от Мизии, второй свидетель по правую руку от Риккардо, и представитель муниципалитета с трехцветной лентой на груди зачитывал нам несколько страниц из гражданского кодекса, и его монотонный, как у экскурсовода, голос гулко отдавался под сводами. Я стоял, чувствуя себя в самом сердце событий, а еще словно в фильме, в котором вот-вот должно произойти что-то непоправимое, но в последнюю минуту откуда-то извне, или изнутри, приходит спасение и все кончается хорошо, к великому облегчению зрителей. Я по-прежнему не спускал глаз с Мизии, ждал, а вдруг выражение ее лица изменится, поглядывал на дверь, а вдруг вбежит Марко и крикнет, что свадьбы не будет, и схватит Мизию в охапку, и увезет ее на край света.

Но Марко не знал о свадьбе, потому что я ему ничего не сказал, и лицо Мизии оставалось прежним; все прошло гораздо быстрее, чем я думал, и уже через несколько минут прозвучали главные слова, и наступил черед обмена кольцами, счастливых взглядов, улыбок, поцелуя молодоженов; все было кончено. Мы вышли в коридор; у меня пересохло во рту и кровь застыла в жилах, я словно присутствовал при смертной казни или публичном самоубийстве.

Я зашел перекусить к бабушке, она спросила:

— На личном фронте не ладится?

Потом я отвез ее в клинику, потому что у нее сломалась машина, а потом бродил в тоске по центру города, покуда не вспомнил, что обещал съездить с Марко в Лавено.

Я помчался домой, мигом переоделся и позвонил Марко предупредить, что скоро буду. Марко был в бешенстве:

— Где тебя носило? Я уже собирался ехать вдвоем с Сеттимио.

Теперь уже не было смысла объяснять, где я пропадал; я сказал:

— Прости, занят был. Я мигом.

Когда я наконец приехал, Марко уже сидел с Сеттимио в старом «мерседесе», что, безусловно, не улучшило ему настроения. В Лавено мы отправились угрюмые, потому что я по-прежнему думал о свадьбе Мизии, а Марко ругал себя за то, что представил фильм на конкурс. Мы оба молчали, зато Сеттимио болтал без умолку, рассказывал о разных своих махинациях, строил вздорные прогнозы насчет победителя фестиваля, пускался в рассуждения о мировой политике, напевал какие-то старые песни, отбивал ритм ладонью по рулю, предлагал нам сигареты с травкой, не обращая особого внимания на другие машины. Марко сидел сзади, прислонившись виском к окну; я иногда поглядывал на него, и мне казалось, что я совершил подлость, согласившись быть свидетелем на свадьбе Мизии с другим мужчиной. Я старался об этом не думать, но у меня не выходил из головы ее взгляд, когда зачитывали кодекс: только сейчас я понял, что в ее глазах светилось сомнение, но было уже слишком поздно.

А потом мы снова оказались в городке на озере и, пока нас не перехватили устроители фестиваля, заскочили в бар выпить по негрони, [24]после чего на нетвердых ногах направились к площади и сели ждать церемонии награждения, а на сцене тощий, как скелет, кинокритик говорил бесконечную речь, и Марко предложил:

— Может, еще по одному? — и мы втихаря ускользнули и вернулись в бар, выпили еще по негрони, еще закусили оливками, выкурили еще по косячку из запасов Сеттимио, спрятавшись в подворотне дома возле озера.

Когда мы вернулись на площадь, нас качало, словно на палубе в шторм, и тут два организатора с багровыми лицами ринулись к нам с криком: «Траверси, Траверси, скорей!». Они схватили Марко за руку и потащили к сцене, откуда доносился усиленный микрофоном голос председателя жюри: «Мне сообщили, что удалось найти Марко Траверси, и теперь мы можем вручить ему награду за лучшую дебютную картину, если он будет так любезен и поднимется на сцену по лесенке справа».

Сеттимио толкнул меня в бок: «Что я вам говорил?», но и он был поражен не меньше меня; Марко шел к сцене под шквал аплодисментов, разносившихся в жарком, стоячем июльском воздухе. Мы тоже хлопали, кричали «Браво!», смотрели на вспышки фотоаппаратов, от которых лицо Марко казалось совсем белым, и ему приходилось жмуриться, пока он пожимал руку членам жюри, брал золотой диплом победителя, поворачивался с ним в разные стороны по просьбе фотографов и искал нас взглядом в толпе с совершенно потерянным и одуревшим видом.

Мы с Сеттимио сели, через пару минут к нам присоединился Марко со своим дипломом и дал его нам посмотреть, а тем временем председатель жюри оглашал имена победителей в других номинациях.

— Это что, настоящее золото? — спросил Сеттимио и даже поскреб диплом ногтем.

— Перестань, — сказал Марко, но он тоже смеялся, а вокруг все оборачивались и смотрели на него. Он хлопнул меня по плечу и сказал:

— Как по-твоему, Ливио, мне пора начинать волноваться?

— Возможно, — сказал я, в панике думая о том, что надо как-то улизнуть отсюда и ехать к Мизии на другое озеро.

И в эту самую минуту председатель жюри громогласно объявил, что специальная премия имени Неллы Альбато присуждается Мизии Мистрани за главную роль в фильме Марко Траверси. Сеттимио заорал «Да-а!», его руки сжались в кулаки, но мы с Марко по-прежнему молчали, не глядя друг на друга, а все остальные озирались, гадая, откуда появится Мизия. Я чувствовал на себе невыносимую ответственность, ведь я единственный из сотен зрителей знал, что она празднует свою свадьбу на другом озере, в десятках километров отсюда; мне хотелось залезть под стул, выползти отсюда на четвереньках и броситься в воду, спрятаться в глубине.

Председатель жюри дважды или трижды пригласил Мизию на сцену: его голос, усиленный микрофоном, отражался от фасадов домов; все оглядывались, а кто-то даже смотрел на озеро, словно ждал, что Мизия прибудет на лодке или вплавь.

Но Мизия так ниоткуда и не появилась, организаторы все настойчивее подавали Марко какие-то знаки, и он, наконец, указал на Сеттимио и сказал: «Награду за нее получит продюсер».