О нас троих

— Слышал, — отозвался Марко чрезвычайно язвительным тоном, какой появлялся у него в минуты разочарования, когда он боялся разочароваться еще больше.

26

Сеттимио Арки не на шутку разозлился, что мы с Марко сбежали после премьеры, он орал на меня по телефону: «И это, вашу мать, после того, как я в лепешку расшибался ради этого треклятого фильма! Ну этот-то вообще, полоумный, так еще и ты туда же!».

Я попытался объяснить, какие сложные чувства испытывает Марко к своему фильму, но его это не слишком успокоило. Однако неделю спустя, когда я сидел дома и писал картину в довольно мрачных тонах, он позвонил в домофон и в страшном возбуждении выпалил: «Давай открывай эту гребаную дверь, живо, пусти меня!».

Он влетел в квартиру с газетой, открытой на странице с новостями культуры:

— Нет, ты посмотри, ты только посмотри!

Я увидел заголовок: «Новые звезды кино: два ярчайших дарования», а под ним три колонки текста, где фильм Марко был назван «подлинным событием в жизни современного итальянского кинематографа, прозрением истинно нового, вызывающе необычного киноязыка», а Мизия Мистрани — «настоящим открытием, поразительным, врожденным талантом».

Мы бросились к Марко; его реакция на статью была примерно такой же, как при виде лежащих у меня на кровати коробок с пленкой и прочей аппаратуры: в глазах мелькнуло секундное замешательство от того, что реальность вторглась в мир его воображения и вдруг лишила его свободы маневра.

Но он был доволен; я прочитал рецензию вслух, под аккомпанемент Сеттимио, с выражением повторявшего за мной все похвалы. Марко мерил шагами свою мансарду, сырую и душную, несмотря на открытое слуховое окно:

— Невероятно, такое впечатление, что там говорится о чем-то другом, правда? О чем-то таком из параллельного мира, где всё чуть лучше и чуть менее реально, чем у нас?

Следующие несколько дней мы о фильме не говорили, никаких откликов на показ тоже не появлялось; с каждой встречей мы думали об этом все меньше и меньше, пока наконец не перестали думать совсем.

Марко занимался совсем другим, голова у него была забита мыслями о том, как снова не погрузиться в ту же трясину, из которой его на время вырвал фильм: он хотел устроиться рабочим на нефтедобывающую платформу где-нибудь в северных морях, уехать в израильскую пустыню в кибуц, обокрасть какого-нибудь негодяя или найти заброшенный дом в Центральной Италии и жить там, ни от кого не завися. Он не знал, чем платить за квартиру и на что жить; реальная жизнь с ее тяготами давила на него, вновь подталкивая к вымыслу, возвращала к прежней манере говорить обо всем на свете и всех вокруг заражать своим воодушевлением.

А потом как-то вечером, в июне, он позвонил мне и сказал, что в середине июля «Похитительсердец» едет на фестиваль в Лавено, что приглашение устроил тот же журналист, который написал восторженную рецензию, он оказался членом оргкомитета фестиваля. Я пришел к Марко в мансарду, откуда он должен был съехать в конце месяца; мы пили белое вино из початой бутылки и говорили о том, что сама мысль представить на суд профессионального жюри фильм, созданный нами совершенно интуитивно, приводит нас в замешательство.

Мы вышли прогуляться; календарное лето еще только начиналось, но уже стояла страшная жара, было душно и влажно, как в Бирме; не было сил ни ходить, ни даже держать голову прямо. В Марко шла напряженная внутренняя борьба, желание забыть навсегда о своем фильме спорило в нем с искушением попытать счастья, отвращение — с удовлетворением, боязнь разочарования — с любопытством: «Это же смех один, мериться воображением, как на собачьих бегах или на скачках», — говорил он.

А еще он говорил: «Ладно, это ведь международное жюри и все такое, там люди, которые сами кино делают, а не одни вуайеристы». И еще: «Вопрос в том, почему нельзя выйти из игры, если она тебе противна? Дело не в абстрактной логике, дело в том, чтобы не забыть, кто ты».

Я отвечал: «Конечно»; говорил: «Но это же не крупный коммерческий фестиваль, на корню купленный продюсерами»; говорил: «Зато какая возможность показать твой фильм чуть более заинтересованным зрителям». На самом деле я сам не знал, что ему посоветовать: меня мучили те же сомнения, что и его.

Потом мы сидели на скамейке в маленьком сквере, изнемогая в липком воздухе, держали в руках по бутылке пива, купленного по дороге, и тут Марко вдруг спросил:

— Как ты думаешь, Мизия знала о показе? — Как он ни старался сдерживаться, в его дрогнувшем голосе я почувствовал тревогу.

— Понятия не имею, — ответил я. — Может, ей кто-нибудь показал статью. А может, она не в курсе. А может, и знала, но ей все равно, у нее теперь совсем другое в голове.

Марко сжал мое плечо; бутылка выскользнула у него из рук, упала на брусчатку и разбилась вдребезги. Но он даже не взглянул на нее:

— Почему ты говоришь таким тоном?

— Нормальный у меня тон, — ответил я. Но дышать было нечем, перед глазами стояли кадры из фильма. — Ты бы слышал, каким тоном сам о ней говорил. Прямо железный человек.

— Неправда, — сказал Марко. — Я только хотел ясности и определенности, не хотел вилять.

— Ради коготы так старался? — во мне говорила не злость, но какая-то не менее беспощадная потребность разложить все по полочкам.

— Ради всех, чьи чувства здесь замешаны, — сказал Марко, казалось, целиком поглощенный блеском бутылочных осколков, в которых отражался свет фонаря. — Ради тебя, Мизии, меня, — договорил он нерешительно и неуверенно.

— Значит, ваш разрыв — это такая жертва? Благородный жест неисправимого идеалиста? — сказал я.

— Понятия не имею, что это было, — произнес Марко. Он встал со скамейки, постучал ногой по мостовой. — Кто же знал, что она вот так исчезнет. Сгинет и все. Даже не попытавшись ни поговорить, ни разобраться, что к чему. Бог ты мой, она все восприняла буквально.И сразу сожгла все мосты.

Я тоже встал, чувствуя, что в голове у меня все путается окончательно.

— А ты чего ждал? — сказал я. — Что она станет умолять тебя вернуться? После того, как ты сказал, что хочешь порвать с ней? Ты же ее знаешь, неужели ты и правда на это надеялся?

— Нет, — Марко наконец перестал изображать безразличие. — Ничего я не знал. А теперь знаю еще меньше, мне только одно ясно: я хочу хотя бы примерно представлять, где она сейчас.

— Я тоже, — сказал я, чувствуя, как внутри опять вскипает досада, смешанная с сожалением и чувством утраты.

27

Пятнадцатого июля мне позвонил Марко, спросить, не могу ли я после обеда отвезти его на фестиваль в Лавено, и позвонила Мизия, сказать, что в конце недели выходит замуж.

Я едва успел положить трубку после разговора с Марко, как сразу позвонила Мизия: от ее голоса у меня закружилась голова. Она никак не стала объяснять свое долгое отсутствие, сказала только:

— Все эти месяцы я пыталась изменить свою жизнь.И неплохо получалось, всем бы надо это делать время от времени.

Ее голос звучал весело и оживленно, без тени неуверенности, грусти или сомнений; даже чувство юмора неуловимо изменилось в соответствии с той новой жизнью, которую она для себя выбрала.

— Двадцать второго утром тебе придется засвидетельствовать мою казнь, веревку будешь мылить, — сказала она. — Зато вечером, в награду за твои мучения, будет праздник на берегу озерца с олигоминеральной водой, она такая чистая, что ее можно пить, пока плаваешь. И всего в часе езды от Милана.

Я так долго ждал ее звонка, столько раз представлял себе этот разговор, а теперь потерял дар речи и с трудом соображал. Только и смог, что выдавить из себя:

— Т-ты выходишь замуж?

— Да, — порывисто сказала она. — Захотелось узнать, каково это. Пока что забавно. Всё вверх дном, и все как на иголках.

— Кто «все»? — спросил я в сто раз медленнее, чем собирался. — За кого ты выходишь замуж?