Весёлый Роман

— Поедемте к нам, — предложила Лена. — Посидим, музыку послушаем.

Я посмотрел на Веру. Она кивнула.

— Что ж, поедем, — согласился я.

На повороте Вера чуть плотнее прижалась ко мне и сказала:

— Посмотрим, как другие живут. Те, у кого все лучше, чем у нас, получилось.

Мы выехали на улицу Кирова.

— Притормози, — вдруг попросила Вера.

Я затормозил и опустил ноги, удерживая мотоцикл. Вера оглянулась.

— Посмотри, — сказала она мне.

На мостовой перед продовольственным магазином стояла телега, нагруженная проволочными контейнерами с такими треугольными бумажными пакетами. В них молоко перевозят. Редко теперь увидишь лошадей в городе. Они совсем вывелись. И рядом с лошадьми стояла старушка в черном, с трясущейся головой. Она время от времени стыдливо оглядывалась — не смотрит ли кто, чем она занимается. Из черной клеенчатой сумки она доставала по кусочку сахар и с ладони кормила им лошадей.

Что она при этом чувствовала? О чем вспоминала?

«А ведь когда-нибудь, — подумал я, — и Вера увидит у тротуара старый мотоцикл. Она незаметно достанет из сумки носовой платок, смочит его полировальной водой, потрет красную матовую поверхность, и засверкает, засветится яркий пятачок».

— Поедем? — спросил я.

— Поедем, — согласилась Вера.

Мы догнали Вилю с Тамарой. Они съехали к кромке тротуара и махали нам. Рядом с ними уже были Николай с Леной.

Виля поймал гвоздь. В переднее колесо. Это нужно уметь. На скорости переднее колесо приподнимается и отбрасывает назад все, что попадет. А для защиты заднего колеса мы поставили на свои мотоциклы фартуки из листовой резины. Вот почему мы, как правило, не знаем проколов.

Я думал, что наш талмудист оторвет себе бороду.

— Что ты там толковал про закон Гаусса? — свирепо набросился он на Николая. — Хорош закон!

— При чем тут Гаусс? — удивился Николай.

— При том! Он, гад, оправдывает глупые случайности.

— Случайности не бывают глупыми. Только мы.

У Лены была большая квартира. Я думаю, не меньше четырех комнат. В той, куда мы вошли, стратегически важный пункт у стены занимала непонятная штука. Она была похожа или на большой телевизор-комбайн, или на маленький клозет, обшитый полированным деревом. «Бар», — сказала Лена.

Рядом с баром на стене висела единственная в этой комнате картина — репродукция в узкой металлической раме под стеклом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть, что там изображено. Внизу вода. Без берегов, без конца и края. Но не море. Как-то так это нарисовано, что понимаешь тут не очень глубоко. Может, потому, что из воды торчат длинные тонкие сваи. На них мост без перил, он уходит вдаль, в бесконечность. А на мосту — люди. Густой, заполнивший весь мост поток в одном направлении, от нас туда, вдаль. Дождь. Многие с зонтиками.

Те, кто у края, срываются вниз. Некоторые в воде. Тонут. Один только что упал. Он еще в воздухе. Ещё кто-то повис, ухватился рукой за край. Никто не дойдет до конца. Все сорвутся. Куда они идут? И что там, вдали, куда ведет мост на высоких, тонких, должно быть, подгнивших в воде деревянных сваях?

— Что это? — спросил я у Лены.

— «Мост», — ответила она. — Линке. Польский художник.

Линке. Никогда не слышал такой фамилии. Не хотел бы я жить в доме, где перед глазами всегда торчит эта картина.

С отцом Лены — Анатолием Петровичем — я чувствовал себя как-то неуверенно. Он ученый. Член-корреспондент Украинской академии. Заведует кафедрой в университете. По истории. Я, по-моему, не из очень робких, но при нем разговаривал раз в десять медленней, чем обычно. Обдумывал каждое слово.

А Виля с ним трепался запросто. На равных. Анатолий Петрович — цитату, и Виля — цитату. Они только что не хлопали друг друга по плечу и смотрели один на другого восхищенными глазами.

— У Бернарда Шоу, — сказал Анатолий Петрович, — я вычитал однажды такие слова: «Глядя в прошлое, обнажите головы. Глядя в будущее, засучите рукава». Это он обращался к вашему поколению.

— А я, — ответил Виля, — готовился к семинару и прочел Чаадаева. У него я нашел такое выражение: «Прошлое нам неподвластно, но будущее зависит от нас». И подумал, что это относится к вашему поколению. Если только немного переделать слова Чаадаева. Некоторые наши историки имеют все основания сказать о себе: «Будущее нам неподвластно, но прошлое зависит от нас».

Анатолий Петрович даже задохнулся, но Виля продолжал как ни в чем не бывало:

— Нам бы следовало перенять хороший обычай древнего народа майя. У них историка, который извращал факты, карали смертной казнью. Ну смертная казнь, может, слишком, но историк, который вчера писал одно, а сегодня — другое, должен по меньшей мере подать в отставку.

— А от физика вы не требуете, чтобы он подавал в отставку в таких случаях? Или от биолога? История, как и другие науки, развивается, овладевает новыми фактами и, естественно, дает им иные оценки.

Между Вилей и Анатолием Петровичем начался разговор о способах оценки достоверности исторических фактов, который вскоре перешел в спор о значении отдельных событий и периодов в истории.

— Если представить себе, что высота Московского университета обозначает возраст мира, — говорил Анатолий Петрович, — то общая продолжительность существования человечества будет равна только толщине десятикопеечной монеты. А время, когда человечество живет в условиях цивилизации, займет всего толщину странички из книги.

— Но если представить себе скорость, с какой происходят изменения в человеческом обществе, — возражал Виля, — то переход от рабовладельческого общества к феодальному — четыре столетия — будет скоростью пешехода. Чтоб развить капитализм, ушло меньше двух веков — это уже получится почти велосипедист. А социализма люди достигли меньше чем за полстолетия. Как на мотоцикле.

— И вы полагаете, что дойдет до скорости ракет? С атомными боеголовками? — прищурился Анатолий Петрович.

— Нет. Не полагаю. Но атомные боеголовки заставят многих задуматься о будущем и сделать правильные выводы.

После этого они стали размахивать цитатами, как первобытные люди каменными топорами. То и дело мелькали имена Леонардо да Винчи, Свифта, Бетховена, Ньютона, Эйнштейна, Маркса, Энгельса, Пушкина, Пастернака…

А мне пришло в голову такое, о чем я прежде как-то не задумывался. Я все увидел, словно с горы. Будь я художником, то нарисовал бы совсем другой мост. На нем тоже не было бы перил, но вместо перил, держась за руки, стояли бы люди. Они бы ограждали идущих. Эти люди — Джордано Бруно и Свифт, Леонардо да Винчи и Ньютон, Шевченко, и Байрон, и Пушкин, Ломоносов и Эйнштейн, Пугачев, и Маркс, и Ленин, и герои всех освободительных войн, и все те, чьи имена остались в доброй памяти людей, и те, чьи взлеты и падения забыты. Все они трудились и гибли за свое дело для того, чтобы мы вступили в светлое и хорошее будущее. Ничего они с собой в могилу не взяли. Будущему они посвящали лучшие достижения своей мысли, своих чувств, своего творчества. Даже пещерный человек, наверное, стремился оставить потомкам лучший мир, чем тот, который он сам получил в наследство. Если бы это было не так, то современный человек не мог бы стать таким, какой он есть.

А раз будущее человечества за коммунизмом, то именно мы — их прямые наследники. Наследники — совсем не значит во всем равные тем, кто оставил наследство. Но и не «славних прадідів великих правнуки погані». [12]

Вот Виля снова ораторствует против этой формулировки, в которой говорилось о людях как о винтиках. И все же человеческое общество представляет собой какой-то сложный организм, где каждый человек, ну, пусть не винтик, если это слово кажется Виле таким унизительным… Но все равно человек часть этого организма, деталь этой машины.

А Анатолий Петрович часто повторяет: «Простой человек то, простой человек это». Но кто он, «простой человек»? Почему он «простой»? Потому что не занимает важного положения? Но по Конституции все равны. Потому что недостаточно образован? Это совсем чушь. Учатся все, кому охота. И рабочих или колхозников, которые по уровню своего развития ничуть не ниже инженеров или врачей, сколько угодно. Это понятно всякому… Потому что небогат? Или не имеет знатного происхождения? Но в наших условиях богатство и тем более происхождение немногого стоят.