Г. М. Пулэм, эсквайр

Биль открыл дверь из матового стекла, и мы оказались в небольшой комнате, освещенной единственным окном. В ней стояли два бюро с откидными крышками, прикрывавшими, как в комнате стенографисток в фирме «Смит и Уилдинг», пишущие машинки. Ближнее к окну принадлежало, по всей вероятности, Билю — сейчас за ним никто не сидел. Второе стояло в углу, недалеко от двери. За ним сидела девушка и что-то писала мягким графитовым карандашом на листе желтой бумаги. Заслышав наши шаги, она на мгновение повернула к нам голову, но тут же снова склонилась над столом. По спине у нее, между лопатками, чуть не от самого затылка спускался ряд перламутровых пуговиц. Не знаю почему, но я обратил внимание на ее руки и ноги. Девушка сидела с тесно переплетенными под вращающимся стулом ногами; одна из ее открытых туфелек с высоким каблуком наполовину была снята, открывая пятку золотисто-коричневого чулка. Не могу объяснить, почему мне запомнился такой пустяк.

— Ну вот мы и на месте, — объявил Биль. — Тебе поставят какой-нибудь стол. Слава богу, теперь сюда больше никого не посадят.

Девушка выпрямилась и заправила выбившуюся прядь волос под модную в те времена чуть заметную сетку.

— Этот вояка тоже будет сидеть с нами? — спросила она.

— Да, — ответил Биль. — Здесь расположится биваком вся армия Соединенных Штатов. Знакомьтесь: Гарри Пулэм… Мэрвин Майлс.

— Он ваш друг? Что-то не похоже.

— Это что — комплимент или холодная отповедь?

— Определите сами по логарифмической линейке.

— Вы разве не хотите пожать ему руку?

Девушка протянула мне руку. У нее был большой рот, а в уголках глаз, когда она смеялась, появлялись морщинки.

— Ну что ж, здравствуйте, — проговорила она. Наступило молчание, и я почувствовал, что должен что-то сказать.

На столе у Мэрвин Майлс лежал карандашный рисунок, наклеенный на картон, — моментальный набросок полуодетой девушки, устремившей взгляд на свои ноги. Под рисунком шла надпись: «И у вас могут быть чулки потрясающей красоты».

— Этот рисунок — реклама? — спросил я.

Девушка повернулась вместе со своим стулом.

— Макет, — объяснила она.

Биль присел на краешек стола и засунул руки в карманы.

— Для Гарри все тут пока еще внове, — предупредил Биль мисс Майлс.

— Боже мой! Ваш Гарри — тоже одна из идей Д. Т.? Вы видели, что нам прислали?

Она кивнула на висевшее на стене объявление, и мы повернули к нему головы.

— Этот тип из Иэльского университета не пропустит ни одного слова, чтобы не повернуть его по-своему, — заметила мисс Майлс.

Биль кивнул.

— А ведь неплохо, правда? — спросил он. — Это я подал ему такую мысль.

Мисс Майлс оттолкнула свой стул, встала, подошла к зеленому металлическому шкафу, надела пальто с отороченным мехом воротником и натянула чуть не на глаза шляпку в форме колокола.

— Ну, на пустой желудок я больше не могу переносить подобные вещи, — заявила она.

Девушка открыла сумку, достала коробочку с зеркальцем и попудрила кончик носа, затем вынула палочку губной помады и провела по губам.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — сказала она.

Длинными ровными шагами мисс Майлс вышла из комнаты, и дверь, оборудованная автоматическим замком, бесшумно закрылась. Биль продолжал сидеть на краю стола, засунув руки в карманы, и, казалось, совсем забыл обо мне.

— Что она тут делает? — спросил я.

— Кто?

— Мисс Майлс.

— Работает над рекламой для женщин. Она училась в Чикагском университете.

Я всегда считал, что университетское образование служит помехой для девушек. Насколько я знал, все знакомые мне девушки пошли учиться в университет только потому, что им больше ничего не оставалось делать. Как вообще все в конторе, встреча с такой девушкой заставила меня нервничать еще больше.

— Никогда еще мне не приходилось видеть, — сказал я, — чтобы девушка — я имею в виду приличных девушек — занималась такими вещами.

— Какими именно?

— Так пудриться…

— Одну минутку! — воскликнул Биль. — Мне нужно продиктовать докладную записку. — Он поспешно вышел из комнаты, оставив меня одного. Я пытался собраться с мыслями. Мой взгляд снова задержался на рисунке девушки в чулках, лежавшем на письменном столе Мэрвин Майлс. Затем я поймал себя на том, что читаю написанные на желтой бумаге ее круглым, разборчивым почерком слова:

Все это казалось мне дешевым и не заслуживающим внимания. Дочитать этот опус я не успел, так как вернулся Биль с полоской бумаги в руке.

— «Часовая фирма „Меркурий“», — вслух прочитал он. — Часы — это завод, вырабатывающий самый драгоценный из всех товаров — время. Считаю целесообразным развить эту мысль, сделать изображение завода с часами фирмы на переднем плане. Заголовок: «Одно Маленькое Колесо на Камнях Вращает Машины Стоимостью в Восемь Миллионов Долларов».

Биль открыл зеленый стальной шкаф и вынул свою шляпу.

— Ты останешься здесь и дочитаешь это произведение? — спросил он.

— Нет, не останусь.

— Ну, в таком случае пошли. Я провожу тебя на вокзал.

Мы вышли на Пятую авеню, и Биль взял меня под руку.

— Биль, — заговорил я. — Мне кажется, что вряд ли я смогу принести тут какую-нибудь пользу.

— Не беспокойся. Держись за меня, и все. Втянешься в работу и перестанешь терзать себя всякими сомнениями.

Я почувствовал к нему признательность.

— Не знаю, Биль, как мне и благодарить тебя. Ты уверен, что я не буду для тебя обузой, когда начну работать у вас?

— Да нет же, черт возьми! Послушай, Гарри. Не забудь, что ты должен обязательно вернуться сюда. Не допускай, чтобы родители повлияли на твое решение.

— Биль, а что такое Коуза?

— Мыло.

14. «Дайте-ка мне карандаш и бумагу…»

Лишь в поезде, отошедшем от перрона нью-йоркского вокзала ровно в час, я осознал, что в самом деле возвращаюсь домой. Пассажиры выглядели как-то по-домашнему, словно все мы составляли одну семью. Большинство из них было в том же возрасте, что и мои родители, да и внешне они чем-то напоминали их — то же застывшее, безмятежное выражение лиц, те же интонации голоса…

Пассажиры салон-вагона выглядели моложе. Здесь велись разговоры о положении в текстильной промышленности, о железнодорожной забастовке и о вступлении в Лигу наций. Голоса пассажиров салон-вагона казались мне эхом моего собственного голоса. Я присел и закурил сигарету. Эти голоса влекли, приближали меня к дому, как и мчавшийся вперед паровоз. В манерах человека, сидевшего по другую сторону прохода с газетой в руках, что-то показалось мне очень знакомым. Человек сидел, поджав ноги так, словно он собирался прыгнуть, но мое внимание привлекли руки, державшие газету, — я узнал их прежде, чем увидел лицо.

— Боджо! — воскликнул я. — Боджо Браун!

Боджо с шумом скомкал газету и вскочил.

— Откуда ты взялся? — удивился он и сел рядом со мной.

Он говорил так громко, что все пассажиры повернулись и посмотрели на нас.

— Только что вернулся в Соединенные Штаты и еду домой.

— Проводник! — заорал Боджо. — Два стакана виски с содовой!.. Ты знаешь, что тут происходит? Вся эта проклятая страна становится «сухой». Значит, ты был во Франции?

— Во Франции.

— Ну, война была что надо! Великая война, а? Если ты хоть что-нибудь значил, тебя на фронт не пускали. Ты заметил это? А ты-то был на фронте?

— Был.

— Значит, не очень-то тебя ценили. Вот возьми меня. Служил я в одной чертовски хорошей части, и что же, ты думаешь, произошло, когда мы уже грузились в вагоны? Я получил приказ о назначении начальником физической подготовки в новую дивизию. Боже, и чего только я не наговорил им! Но все оказалось напрасным. На курсах начальников физической подготовки нас собралось порядочно. Там был и Зигель из школы Брауна — ты помнишь Зигеля из школы Брауна? И Данбар из Иэльского университета — тот самый, что проворонил первый гол в шести ярдах от ворот… А ты что делал?