Г. М. Пулэм, эсквайр

Самое забавное заключается в том, что тут в основном все сказано правильно, хотя сейчас мне просто невозможно представить себе, как мог я совершить такой поступок.

У нас было два тяжелых пулемета, несколько легких и много ручных гранат. Немцы не проявляли особой активности или просто считали, что нам никуда от них не уйти. Кстати, так бы оно и случилось, если бы не капрал-еврей, некий Рейниц, которому удалось после наступления темноты отыскать путь к реке. Я представил Рейница к награждению медалью, но затея оказалась бесполезной: две недели спустя он был разжалован и попал в тюрьму за попытку изнасиловать французскую девушку. Так уж, видно, бывает на войне. Конечно, я не мог тогда поступить иначе, но не могу не думать, что по меньшей мере пятьдесят человеческих жизней были бы спасены, если бы мы сдались в плен, как предлагали немцы. Это предложение сделал нам офицер в грязно-сером обмундировании; он вылез из дыры в подвале дома, расположенного ярдах в пятидесяти от наших окопов, отрытых там, где некогда был задний двор усадьбы; перед его появлением кто-то помахал нам носовым платком, привязанным к дулу винтовки. После того как офицер встал во весь рост, я тоже поднялся и побрел навстречу ему, шагая по кучам мусора. Я плохо помнил немецкий язык, которому меня обучала гувернантка в детстве, и потому нам стоило больших усилий понять друг друга. Офицер, такой же грязный и обовшивевший, как и я, и такого же примерно возраста, был в чине капитана. Он сказал, что мы окружены и что, по его мнению, нам лучше всего сдаться. Я ответил, что, если кто-нибудь из моих солдат выразит такое желание, я пришлю их к нему.

— Но пусть они идут с поднятыми над головой руками, — ответил капитан.

Я порылся у себя в кармане и достал сигареты. Мы закурили, и я отдал ему все, что оставалось в пачке. Выдался жаркий, сухой день, по нашим лицам струился пот. Мы стояли и курили, не спеша расходиться.

— Большое спасибо за сигареты, — сказал наконец капитан. — Даю вам пять минут. Если вы или кто-нибудь из ваших людей захотите сдаться — милости просим.

Он улыбнулся и козырнул.

— Если все американцы похожи на вас, — добавил он, — я обязательно приеду в Америку.

В Америку он не приехал и сигарет не выкурил, потому что через пятнадцать минут был мертв. На обратном пути, перебираясь через развалины стены, я размышлял о том, что вот сейчас мне нужно выступить с речью перед солдатами, а разговора с ними у меня обычно не получалось. Попытался представить себе, что сказал бы на моем месте Боджо Браун, но не смог. Перебравшись через стену, я вызвал сержанта Брукса.

— Сержант, если кто-нибудь из солдат захочет сдаться в плен, предупредите их, что они имеют в своем распоряжении пять минут. Лично я остаюсь здесь, с теми, кто откажется сдаться. Растолкуйте все это людям, сержант.

Брукс откашлялся.

— Слушайте, мерзавцы, — обратился он к солдатам. — Если кто-нибудь из вас сдрейфил, пусть сдается в плен. Лейтенант говорит, что он предпочитает остаться здесь. Он не собирается жить вечно.

Я пожалел, что не обладаю таким ораторским искусством, как сержант Брукс. Это был хороший человек, но спустя месяц его разжаловали за пьянство.

— Ну и парень, наш лейтенант! — послышался чей-то голос. — Кто болтал, что он носит подштанники с кружевами?

— Довольно! — приказал я.

— Бог мой! — завопил кто-то. — Лейтенант, немцы идут в атаку!

Все, что произошло дальше, всегда вспоминалось мне смутно, сквозь дымку физической усталости и страха; да и никто, по-моему, не в состоянии во всех подробностях описать пехотный бой. В одном месте немцы подошли к нам футов на двадцать, и мы принялись швырять друг в друга ручные гранаты, как мальчишки, играющие в снежки. Потом они оттянулись назад, а через полчаса снова пошли в атаку. Однако особого упорства немцы не проявляли, считая, видимо, что рано или поздно захватят нас без напрасных потерь; кроме того, они тоже были утомлены и основательно потрепаны. В конце концов они залегли в окопах и по телефону вызвали на нас огонь батареи 77-миллиметровых пушек. Немецкие артиллеристы стреляли не очень точно, снаряды часто не разрывались, к тому же наши и неприятельские позиции были так близко расположены друг от друга, что немцы несли от собственного огня не меньший урон, чем мы. Артиллеристы частенько обстреливают свою же пехоту. Затем огонь прекратился, и я увидел, что немцы оттягиваются, проклиная, наверное, своих артиллеристов, как, случалось, проклинали мы своих.

Начинало темнеть. Вообще-то говоря, невозможно было понять, что происходит, но я не сомневался, что противник мог бы покончить с нами одним хорошим броском. Если немцы не делали этого, то просто потому, что не хотели умирать, как и мы, и, очевидно, решили дождаться утра.

Я часто вспоминаю о капитане Роуле, который командовал нашей ротой в те дни, когда мы переправлялись через реку. Это был коренастый человечек с багровым лицом, лет тридцати с лишним, отслуживший в регулярной армии, как он сам выражался, два «срока», прежде чем получить офицерское звание. Я не очень жалел о нем, когда он лежал в погребе, умирая от раны в живот, потому что всегда помнил, как он гонял меня и как издевался над моим произношением, когда на него находило хорошее настроение. Возможно, у него были все основания считать меня самой заурядной личностью, но мне казалось странным, что я вообще не нравился никому из наших офицеров, как, впрочем, и они мне, хотя я всегда неплохо уживался с людьми своего круга. Меня неотступно преследовала мысль, что ни один из них не кончал ни школы св. Суизина, ни Гарвардского университета — только всякие там колледжи, или просто «школы», как они сами их называли, а жили они в окружении, которое я и представить себе не мог. Это были в большинстве своем сквернословы, горластые ребята, вечно похвалявшиеся своими мужскими талантами и постоянно искавшие возможности хлебнуть коньяку. Только значительно позже я начал понимать, что они были ничуть не хуже меня, а часто даже лучше, но в то время меня не очень огорчило, когда старший лейтенант Фрэнк Мерфи был убит, а моего старшего офицера Эдди Бойла разорвало надвое снарядом. Вот почему я не испытал особого желания видеть и Роуле, когда сержант Брукс подполз ко мне и сообщил, что капитан хочет поговорить со мной.

— Ему надо что-то сказать вам, — объяснил сержант Брукс. — Он, черт возьми, с минуты на минуту загнется.

Несколько раньше нам удалось перетащить часть раненых в подвал. Среди них был и капитан Роуле. Он сидел, прислонившись к стене, его лицо покрывала зеленоватая бледность, бинты из индивидуального пакета на волосатом животе пропитались кровью. Единственный оставшийся в живых санитар сидел на корточках около него.

— Этот сукин сын не дает мне воды, — пожаловался капитан Роуле.

— Сэр, вам нельзя сейчас пить воду, — ответил я.

— Ради бога, ведь я же знаю, что умру! Дайте мне воды!

Я подал ему фляжку санитара.

— Спасибо, — поблагодарил капитан Роуле. Потом он поинтересовался, как ведут себя люди, и передал мне письмо с просьбой отправить его жене. — Вы должны выбраться отсюда, — проговорил он, — но я не хочу, чтобы кто-нибудь потом сказал, что мы отступили без приказа. Кое-кому за это основательно влетит. Перед тем как перевести роту на эту позицию, я заявил полковнику, что мне нужен письменный приказ. Вот он, спрячьте его. Не позволяйте никому болтать, будто мы оказались здесь в результате моего ошибочного решения. Возьмите приказ.

Он передал мне лист бумаги, и я спрятал его в карман.

Роуле, видимо, почувствовал облегчение, вручив мне эту бумагу, и приказал вернуться на свое место, но не успел я сделать несколько шагов, как он снова позвал меня.

— Я не раз думал, — заговорил он, — почему вы стали таким ничтожеством. Единственное объяснение состоит, пожалуй, в том, что так уж вас воспитали. Но вы еще сумеете выправиться, Пулэм, только надо быть попроще. Поменьше этой дурацкой фанаберии. Пожмите мне руку.

— Я, пожалуй, понял, что вы хотите сказать. Извините меня.