Селинунт, или Покои императора

Гаст возвращался с прогулки и присоединялся к Жеро в библиотеке. Те же самые предметы, на тех же самых местах. Тот же неяркий свет, скользящий вдоль обоев. Из-за высоких окон создавалось странное впечатление, будто ты в лесу.

Появится ли сейчас и Ники, завернувшись в легкую поблескивающую ткань, словно в голубоватое облако, пронизанное лучами, и займет свое место на оттоманке?

Вентилятор, который раньше колыхал воздух в знойные часы, перекрывая своим гулом храп и позвякивание кусочков льда в стаканах, заменили на кондиционер. Никакой рой уже не проносился через это пространство, и хотя огромный маятник продолжал отсчитывать те же секунды, минуты стали иными. Пользуясь молчанием Гаста, Жеро перебегал взглядом с предмета на предмет. На стеллаже перед книгами он увидел серебряные чаши для пунша с инициалами Руфуса, Томаса и Алана: их подарили каждому на восемнадцатилетие. Но никто из троих уже не поднимет и не осушит эти чаши. Алан погиб при крушении чартерного самолета в Мемфисе, когда летел в Новый Орлеан, а двух остальных унесла война на Филиппинах. Обстановка оставалась неизменной в мельчайших деталях, но ничего из того, что существовало раньше, было уже не вернуть. Хотя фисгармония по-прежнему была встроена в готический буфет, изрядная часть клавиш отлетела под многочисленными детскими пальчиками, обращавшимися с благородным инструментом как с вульгарным игровым автоматом. Сколько лет уже Жеро не прикасался к клавиатуре? А сколькими счастливыми часами он обязан этой своей подруге! Именно здесь однажды утром, между двумя аккордами хорала, до него донеслось таинственное имя: Нативите. Если для его матери Нэшвилл — это Гаст и только Гаст, для него Нэшвилл — это фисгармония. Когда он был далеко, он беспрестанно скучал и думал о ней, почти как о большой преданной собаке, которую бы ему пришлось оставить в конуре. И поскольку Гаст держал фисгармонию в своем доме, однажды он избегнет адского пламени. Когда, находясь в тысячах километров отсюда, Жеро иногда представлял себе своего дядю, тот часто являлся ему в образе капитана Немо, грезящего на дне морском за органом «Наутилуса».

Но Ники не приходила и не садилась на том месте, где они невольно искали ее взглядом. Может быть, она пройдет у них на глазах по лужайке, с папкой для рисунков подмышкой, и направится к бывшей конюшне, где Гаст устроил для нее мастерскую?

По меньшей мере, пожив здесь, он узнает, что же все-таки случилось с этой мастерской и тем, что в ней было. Здание снесли после пожара, а все полотна, все рисунки, эскизы, наброски, муляжи, которые Ники складировала там годами, обратились в дым.

Жеро не мог отвести глаз от этого места; что-то влекло его туда. На пожарище ничего не было ни посажено, ни посеяно. Возможно, ничего бы и не выросло на бесплодном прахе, на мельчайших частичках кирпича и гипса, перемешанных с гнутыми гвоздями, оставшимися там после расчистки. Земля тоже сгорела вместе с картинами, со всеми эпизодами прошлого, и уже ничто не засвидетельствует бытия Ники на этом свете. Чтобы стереть очертания стен и воспоминание о кострище, чтобы протянуть газон через проклятый квадрат, нужно привезти новой земли. Это было бы проще простого. Наверное, Гасту давали такой совет, но раз он не издал никаких распоряжений, раз он захотел сохранить этот хорошо заметный шрам, значит, он решил наказать себя за то, что пережил Ники, и намерен сохранить бесплодный пустырь в центре зеленого озерка?

Жеро был в замешательстве: то, что ему рассказали, скорее, будило подозрения. Почему это молния ударила именно в это место? И почему все произошло незадолго до смерти Ники, когда жизнь в ней поддерживали только переливаниями крови?

И об этом старик не расскажет всего, что знает. Но Жеро и без него было все понятно: он припоминал почти похожую сцену… Это произошло на Капри, уточнил он.

…Раз в неделю она ездила в Неаполь к психиатру. Кроме того, уж не знаю, почему, деньги, которых она ждала, все не приходили. Иногда рука ее дрожала так, что она не могла держать кисть. Я никогда ее не видел в таком состоянии. Что для нее сделать? Как обычно, ждать, пока она выкарабкается. Мы не слишком ладили в то время: я находил, что она перегибает палку, что зря она так убивается из-за живописи. У меня была лодка, я ловил рыбу с рыбаками, усаживался за столиком в «Марина пиккола» и смотрел на туристов… Правда, было досадно, что ей здесь становилось невмоготу. Я до смерти боялся, что она вдруг решит уехать… Однажды вечером, возвращаясь на виллу, я увидел, что окно мастерской озарено, и задохнулся от запаха паленого. Бросился вперед: все горело. Она подожгла под мольбертом кучу тряпок, политых бензином. Мне удалось все потушить. Она не пыталась мне помешать. От всей работы за год не осталось ничего: она вновь обрела покой…

Но Гаст оказался не столь ловок, если только ей не удалось убедить его в необходимости такого очищения огнем. Жизнь казалась Ники сносной лишь тогда, когда на нее ничего не давило, а давило на нее все. Все ее произведения, скопившиеся в этих стенах, — настоящие вериги! С какой радостью она отомстила за все те муки, которые олицетворяли для нее собой ее картины!

Это случилось ночью. К прибытию пожарников все здание было охвачено огнем. Она даже не спустилась. Стояла у окна и смотрела, как горит время.

«Погребенные миры, в которых мы идем навстречу самим себе…»

Вот оно, начало, твое начало, первая фраза книги. «Погребенные миры»… «навстречу самим себе»: человек, наблюдавший бездны времени, но помнящий о его пропастях. Все остальное идет следом, увлеченное этим движением.

«Описание земной империи». Одного названия было бы достаточно, чтобы все произведение избежало забвения. Это заглавие сразу ставило тебя поодаль от ловких грамматистов, делящихся друг с другом рецептами или хитроумно уводящих друг у друга из-под носа свои лунные капсулы, далеко от всех этих торгашей, которые, извиваясь в рамках дозволенного распутства, демонстрируют только тщетность своих усилий по эротизации планеты!

«Погребенные миры…» Я без труда представляют себе шок, какой может испытать человек, увидев, что его кровь брызжет из вены другого, услышав, что его голос звучит из чужого рта. Сомнения возможны, но не такое. Ты был готов отказаться от многого, но уж конечно не от этой уверенности. Каждый раз, когда я раскрываю твою книгу, — я мог бы прочитать тебе на память целые страницы, но, к несчастью, уже некому слушать, — я испытываю тот же шок. Тебе, должно быть, показалось, что земля уходит у тебя из-под ног. «Я был потрясен!» — сказал ты. Было от чего.

В историческом прошлом известны случаи сомнительного присвоения авторства, произведения, которые приписывают то одному, то другому (причем от обоих остались только имена), но такие колебания можно объяснить нагромождением веков, тысячелетий, неоднозначностью выходных данных и подписи, намеренным выскабливанием имени автора. И так же обстоит дело со многими чудесными творениями, о которых мы совершенно не знаем, кто их создал, где оригинал, а где копии; родилось ли произведение от одного или от нескольких, или же это на самом деле всего лишь компиляция, постепенно впитавшая в себя примечания, добавления, повторы… Но в этом состоит необходимое действие времени, благодаря которому отдельный автор становится для нас в конце концов цивилизацией, мгновением истории, кульминационной точкой в развитии империи или ее крахом, одним из лучей золотого века. Все происходит так, будто произведения, только и имеющие право на бессмертие, обретают его лишь слившись с общим наследием, с общей истиной, с общим озарением первых мифов, будто слово, деяние художника возвращается обратно к богам, которые вдохновили их, обучив людей возделыванию винограда и оливковых деревьев, пользованию плугом и исчислению времени. Все происходит так, будто писатель, творец может поставить свою подпись под текстом лишь на краткое время, а созданное им словно отвергает это обособляющее, индивидуальное клеймо, помечающее его расплывчатым указанием на происхождение, подобно некоему природному изъяну, препятствующему стать выражением звездной ночи, отражением великих космических сил, великих абсолютных возмущений материи и духа.