Селинунт, или Покои императора

Успех у окружавших его тогда людей? На самом деле он мало чем отличался от успеха, который порой имела Ники! Только благодаря внешности. Природа создает таких отборных животных; но если не считать удовольствия, которое они доставляют себе, а главное — другим, редко бывает, чтобы эти красивые экземпляры сияли долго не меркнущим блеском и оставили потомкам нечто большее, нежели название перчаток или духов. Иногда и того меньше.

А снова явиться в Нэшвилл… Мысль о том, что его мать, когда ей перевалило за сорок, родила одного за другим двух малышей и впряглась теперь в то же ярмо, что и все остальные, вечно беременные женщины клана — одна эта мысль прогоняла всякую меланхолию, разверзала пропасть. Он встретится с ней, возможно, — но много позже, когда уже не будет опасности, подойдя к дому, увидеть ее с коляской или, еще того хуже, с выпирающим, снова полным животом. Кого мы можем любить в этом мире? С натяжкой — свою мать, думал Жеро.

Дом стоял на небольшом пригорке, но не возвышался над верхушками деревьев — чудесных деревьев; почему они здесь больше, чем в Европе? — такой чистенький, беленький, словно его держали под стеклянным колпаком. Только павлины исчезли — безумно дорогие птицы, символы чувственности, вышедшей из моды помпы. Картинка осталась той же, но Жеро вовсе не хотел, чтобы она ожила. Он намеревался только обойти вокруг дома и тотчас удалиться.

Он прекрасно помнил, что находилось за колоннадой. На втором этаже — в общем, строгие спальни по обе стороны огромного коридора, освещавшегося только на концах через два овальных отверстия, проделанных в боковых фронтонах и вписывавшихся в треугольник «глаза Иеговы». А в этих комнатах — множество кроватей из железа и чугуна, или из красного дерева, с колоннами, на которых держался легкий балдахин из темной ткани. Там было так же светло, как в лесу. Жеро помнил, что занимал одну из комнат, обращенную на восток. Каждый раз, возвращаясь, он поселялся в ней. Возможно, у него никогда и не было другой своей комнаты, кроме этой.

В помещениях нижнего этажа было больше мебели разных стилей — от хрупкого изящества XVIII до «модерна» начала XX века, — портьер, бронзы, напольных фарфоровых ваз, украшений с псевдовосточными миниатюрами и изображениями водных растений. Жеро отнюдь не тянуло снова пройти через анфиладу больших залов, заглянуть в атриум, увидеть тяжелые серебряные подсвечники на «горках», удивительный готический буфет, в котором была заперта громоздкая фисгармония. У него не было ни малейшего желания снова проскользнуть в библиотеку, где он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь придвинул лесенку к стеллажу и взял с полки книгу: там собирались четверо мужчин и курили толстые сигары, утопая в темных кожаных диванах, а Ники, единственная женщина, которую сюда допускали, лежала, свернувшись клубочком, на оттоманке в центре огромного черного ковра с узором из акантовых листьев и смотрела в потолок, словно следя за полетом диких уток.

Обходя вокруг дома, Жеро едва ли мог сказать, чем было для него то, что вновь открывалось его взгляду: дурным сном или картиной рая, порог которого ему так и не удалось переступить. Единственное, что могло бы вызвать у него желание войти внутрь и снова увидеть свое искаженное отражение в выпуклом зеркале под золоченым орлом, приветствовавшим гостей, — уверенность в том, что Сперанца все еще живет в этих стенах.

«Бедное создание!».. Невестки Гаста нарочито не обращали на нее внимания. Жеро, наверное, первым осознал, что она существует. Без нее все пошло бы кувырком в этом доме, где каждый мог подавать идеи, но Гаст никому не давал возможности их осуществить. Она, по крайней мере, пользовалась полным доверием Гаста, обладая тем важным в его глазах достоинством, что была одновременно деятельной и практически незаметной. Каждый раз, когда Ники после какой-нибудь стычки исчезала на неделю-другую или отправлялась в поход со своими братьями, Сперанца брала на себя заботы о Жеро, поджаривала ему бекон, заставляла принимать душ, а если ему случалось упасть с велосипеда или порезаться — промывала ему раны и смазывала мазью.

Она ни разу не воспользовалась подобным случаем, чтобы выпытать у него, какую жизнь ведут они с матерью, оказавшись далеко от Нэшвилла и Гаста. Он не испытывал смущения, когда она терла его мочалкой, и позднее, когда входила к нему в ванную, как будто она его воспитала. У него было ощущение, будто она всегда была тут. Откуда она взялась? Как давно находилась в услужении у семьи? Была ли семья у нее самой?.. Природа обошлась с ней сурово. «Такая уродина, что жуть!» — слышал он много раз. Она была очень маленького роста и странно припадала на обе ноги: когда она хлопотала по дому, то напоминала курицу, склевывающую зерно на ходу. Но уж, конечно, не уродливой. Жеро никогда не воспринимал ее такой; или, может быть, единственный раз в своей жизни, полюбил в ней уродство: в этой семье, где каждый обладал замечательной внешностью, она являла собой некое невероятное исключение, загадку природы, которая не могла его не заинтриговать. Во всяком случае, черномазая хромоногая колдунья могла командовать целой армией негров и заставлять их работать. В самом деле, в этом доме, где всегда проживало не меньше дюжины человек, заправляла всем она, так что можно было подумать, будто все делается само собой, что каждый слуга — какой-то автомат, который никогда не ломается, не выходит из строя, не допускает ошибок и всегда появляется в нужном месте.

А потом, в этих стенах, где многое было ему чужим, даже враждебным, она дарила ему успокоение. Если на него вдруг нападал едун, он всегда был уверен, что с ее помощью найдет чем перекусить.

Но Сперанца уже давно как умерла, и, наверное, он один помнил ее так отчетливо. Он припоминал, как сидел однажды на кухне, когда его укусила змея в рододендроновой роще, где он искал стрелу, и боялся пошевелиться, чтобы яд «не дошел до сердца». Если змея — уж, то все обойдется, но если это гадюка или еще какая-нибудь ядовитая гадина, нет никаких шансов на спасение. Все это ясно запечатлелось в его памяти. Он ожидал, что место укуса вскроют ножом или прижгут каленым железом, но она лишь помассировала ему пятку. Ему было очень стыдно, но он не удержался и спросил, можно ли от этого умереть. «Конечно, мистер Жеро, конечно… но вы бы тогда уже умерли!»

Сперанца — это было больше, чем волшебное имя: она отгоняла злые силы. Может быть, она знала какую-то тайну? Но это был еще и голос. Однажды утром он перестал играть на фисгармонии и прислушался к эху этого голоса, звеневшему под деревьями. Даже теперь услышанные тогда слова казались ему таинственными: «Нативите, [65] где ты?.. Нативите пропала… Ну же, вылезай! Ответь мне, если ты здесь, Нативите!» Он был озадачен. К кому обращался этот зов? Насколько он знал, никто никогда не носил такого имени.

Жеро не станет продолжать осмотр; и на кладбище тоже не пойдет. Ему было достаточно знать, что могила где-то рядом, менее чем в миле отсюда, поросшая травкой, посреди деревьев — таких же, как эти, что шелестят здесь своей листвой. Вдруг, возвращаясь обратно по аллее, он услыхал, что за ним кто-то бежит. «Масса спрашивает, кто вы такой!» Женщина уставилась на него огромными глазищами с красными прожилками на белках. «Вы к нам, часом, уже не приходили?.. Вы, случайно, не родственник?»

Неужели клеймо, печать проступали так явственно? Или женщина узнала его по фотографии, оставшейся в комнате Ники? Но это было невозможно. Если кто-то и узнал его, то это мог быть только Гаст. Жеро был уверен, что тот сразу заметил его в окно и следил за ним, пока он обходил вокруг дома.

— Прошу вас, масса, не уходите… я пойду скажу, что вы еще здесь… А то масса очень рассердится… Не уходите.

Ангельское создание с черной кожей, прямо как Сперанца на своих хромых ногах!.. Да, он правильно догадался: Гаст хотел его видеть. Возможно, он не узнал его физически, но был предупрежден той же интуицией, какая, ночью или когда он стоял спиной, немедленно извещала его о присутствии Ники.