Закрытый перелом

— Да, я узнала, — спокойно сказала Люся. — Что-нибудь случилось, Виктор?

— Случилось?.. — Виктор пришел в себя. — Конечно, случилось… Я с каждым днем, с каждой ночью, с каждым часом осознаю, насколько сильно тебя люблю… Так, что даже трудно объяснить, подыскать слова…

— Да? — веселым голосом спросила Люся. — Может быть, стихами попробовать? Или их запас уже кончился?

Виктор не почуял подвоха, он подумал, что Люся дуется на него за то, что он исчез на три дня, не звонил ей.

— Я с тобой серьезно, — вздохнул он, — а ты… Слушай, Люсь, я истосковался по тебе, жить без тебя не могу… Когда мы с тобой увидимся? Хочешь, сегодня, а можно и завтра — ко мне один интересный человек придет, Антон будет… А?..

— А зачем? — спросила Люся.

— Как зачем? — не понял Виктор и опять по-своему истолковал ее слова. — Ты не можешь? Муж вернулся?

— Нет, Михаил еще в командировке. Звонил, обещал приехать. Может быть даже сегодня… Но какое это имеет значение?

— Правильно, никакого! — обрадовался Виктор. — Так как?..

— Что как? — переспросила Люся.

— По принципу: раз — и все! Сегодня?.. Или завтра?.. Или и завтра, и сегодня?..

— Никогда, — ответила Люся. — Неужели, Виктор, вы не поняли, что между нами больше ничего не может быть? Поиграли в любовь — и хватит. Я вела себя глупо, неосторожно, доверчиво, наивно. Как девчонка. Извините меня. Правда, кое-что из этой истории я для себя вынесла. Да, Виктор, вы были совершенно правы, когда говорили, что надо быть сильным, независимым и превыше всего ценить свою свободу, свои желания. Вы все так целесообразно, так удобно и так взаимополезно подходите друг к другу… Элита: вы, Марина, Антон… Позавчера Марина рассказала мне о вашей святой троице и даже предложила превратить ее из треугольника в квадрат. Не каждому оказывается такая высокая честь. Но я из числа недостойных. Мне еще поучиться у вас надо, жаль только, что я обременена семьей — мужем, ребенком. Одним словом, не гожусь я для вашего свободного союза. Но, заметьте, поступаю я в полном соответствии с вашей логикой, вашей философией: я настолько полюбила вас, Виктор, что это оказалось просто опасным для меня, для моей внутренней свободы…

Виктор слушал Люсю, как завороженный. Каждое ее слово било, как пощечина. Он то внутренне протестовал, то пытался бессильно возражать, но потом, вздрагивая, замирал, словно слеп от вспышек горькой правды, которую, не щадя ни его, ни себя, говорила Люся.

— Подожди, я прошу тебя, будь добра, — выкрикнул он наконец. — Подожди, я хочу сказать…

— А что вы мне можете сказать нового? — спокойно осведомилась Люся.

— Давай поженимся… — хрипло выговорил Виктор.

Люся расхохоталась. Громко, заливисто.

— Серьезно?! Вот оно — решение всех проблем! По принципу: раз — и все! Да?

И тут же резко сменила тон:

— Опомнитесь! Образумьтесь!

Люся замолкла на мгновение. Потом с горечью, с мукой в голосе заговорила:

— Плохо тебе живется, любимый, ох, тяжело тебе, родной. И за что тебя жизнь так покорежила, так обидела? Ты оглянись на себя, радость моя, ты подумай, как ты живешь и зачем живешь? Работа тебе в тягость, изворачиваешься весь, чтобы не обошли тебя, не бросили в грязи, на обочине. И друзей у тебя настоящих нет, и здесь не дано тебе счастья. Ты подумай, что же ты делаешь? Жену от мужа отбиваешь, станешь отчимом чужому ребенку. Как приду я к тебе со своим сыном, родной ты мой? Что скажу? Вот твой новый отец, люби его, он человек достойный. А ведь это будет ложь, Вика. Где же ты так испоганился, так измарался? Как же я тебе поверила-то? Я же тебя ждала, может быть, всю жизнь ждала, как судьбу свою, как мечту мою. Я ведь люблю тебя, Виктор, так за что же ты меня так?

Все боялась я поверить своему счастью и вышло не зря. У тебя, мой ласковый, перелом души. Закрытый перелом. Снаружи-то не видно, а внутри одни осколки. И прошу тебя, не томи меня, не терзай, мне и так больно, не тревожь ты меня, ради бога… Прощай, звонят, я иду открывать дверь.

И она повесила трубку.

23

Рабочий день закончился, сотрудники разошлись, где-то в конце коридора уборщица громыхала щеткой, звякала ведром и что-то ворчала себе под нос, а Виктор все еще сидел и тяжело смотрел на телефонный аппарат. Потом нерешительно снял трубку, подержал ее в руках, глядя в окно, и положил на место.

Сквозняк, вздохнув, прихлопнул дверь кабинета. Виктор вздрогнул, встал, щелкнул замками "дипломата", вышел из кабинета и запер за собой дверь собственным ключом.

Пустые учреждения всегда наводят уныние — легли на свои полки бумаги, с которыми весь день бегали из комнаты в комнату озабоченные люди, утихли телефоны, смолкло радио. Виктору, когда он проходил по коридору, вяло представилась бессмысленность этой дневной суеты, показались равнодушно-пустыми, как канцелярские комнаты, все дела, которые еще несколько часов назад казались крайне важными и неотложными.

Впрочем, это ощущение пустоты и бессмысленности быстро прошло, потому что в душе у Виктора постепенно зрела черная тоска. Она еще не тревожила его, пока он садился в свою машину, грел мотор, ехал домой, ни даже, когда он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Виктор снял пиджак, переобулся в домашние тапочки, прошел в большую комнату и опустился в кресло. Перед ним, на стене, были развешаны гипсовые маски. Они удивлялись, тревожились, корчились от нестерпимой боли каждая по-своему, а все вместе они составляли огромное, белое, пустоглазое лицо страдания.

Может быть в такой момент лучше двигаться, действовать, колоть дрова или бездумно бежать до изнеможения, но стоило Виктору расслабиться, как все внутри у него окаменело, исчезло обычное восприятие звуков, вкуса, цвета, запахов — так ему стало БОЛЬНО.

Боль, наливаясь до звона в ушах, сдавила горло, гулко застучало сердце и онемели руки. Виктор никогда не думал, что боль духовная может быть равноценна или сильнее боли физической. У Виктора даже мелькнула мысль, что у него началось психическое расстройство, хотя через какое-то время болезненная, катастрофическая острота прошла, осталось лишь постоянное ощущение каменной тяжести, надорванности, открытого перелома…

Виктор попытался расслабиться, осознать случившееся, увидеть хоть какой-то просвет в черном провале, в котором разрослась маленькая трещинка, возникшая в зените его счастья, но тщетно, ничего не получалось.

У Виктора было ощущение, будто его разрезали надвое — в нем теперь самостоятельно существовали два человека. Один — холодный, расчетливый, циничный эгоист, другой — искренний, доверчивый, благородный человек. Кому-то из них суждено было погибнуть, иначе должен погибнуть хозяин.

В беспрерывных мучениях, в бесконечном, антагонистическом споре этих двух противоположностей, становятся то на сторону эгоиста, то возражая ему, Виктор провел бессонную ночь. Наверное, эта ночь была сродни той ночи, которая сутками раньше выпала на долю Люси. Но если Люся прошла через огонь своего страдания и вышла из него очищенной, потому что у нее хватило сил открыто посмотреть правде в глаза, то двойственность Виктора настолько глубоко въелась в существо его натуры, что маска приросла к лицу и содрать ее можно было только по живому.

Следующий день для Виктора был из числа тех, о которых хочется скорее позабыть. Нет, на Виктора обрушилась не глыба крупных драматических событий, а град противных, мелких, изматывающих неприятностей. По пути на работу машину Виктора остановил инспектор госавтоинспекции и сделал прокол в техническом талоне за несущественное с точки зрения Виктора нарушение — небольшое превышение скорости. Уже одного этого было достаточно, чтобы испортить настроение на весь день, но на этом дело не кончилось.

Если Виктор звонил кому-то по телефону, то обязательно было занято. На рабочем столе Виктор опрокинул стакан горячего чая и залил важные бумаги, которые пришлось перепечатывать, и это в условиях полного дефицита времени у машинисток. Подчиненные раздражали Виктора своей тупостью упрямством, начальство придиралось, давало нагоняи и грозило. В ресторане, куда поехал Виктор обедать, объявили санитарный день — пришлось извиняться перед "экипажем" нужных людей.