КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

Нелегко объяснить, как я к этому пришел. Могу лишь сказать, что это началось несколько лет назад – задолго до появления в моем доме Дженнифер. Меня начало посещать смутное ощущение, будто некоторые люди осуждают меня, но я пытался побороть его. Забавно: эта мысль возникала у меня чаще всего в обществе тех, кто наверняка больше других ценил мои успехи. Скажем, беседуя за ужином с каким-нибудь государственным деятелем, полицейским чином или даже с клиентом, я бывал неприятно поражен холодностью рукопожатия, незначительной репликой, оброненной меж любезностей, вежливой глухотой собеседника именно в тот момент, когда я ожидал бурных изъявлений благодарности. Дошло до смешного: в подобных случаях я принимался лихорадочно вспоминать, не обидел ли когда-либо ненароком этого человека, но в конце концов пришел к выводу, что такая реакция связана с общим восприятием моей персоны.

То, о чем я толкую, довольно неопределенно, и трудно привести конкретные примеры для иллюстрации. Но думаю, все же можно сослаться на странный разговор, который состоялся у меня прошлой осенью в темной аллее неподалеку от деревушки Коринг, в Сомерсете, с инспектором полиции из Эксетера.

Я расследовал тогда одно из самых жестоких в моей практике преступлений. В деревню я прибыл лишь через четыре дня после того, как в этой самой аллее были обнаружены тела детей и непрекращающиеся дожди успели превратить канаву, в которой их нашли, в сплошной грязевой поток. Поиск каких бы то ни было достоверных улик был чрезвычайно затруднен. Тем не менее к тому моменту, когда я услышал за спиной шаги инспектора, у меня уже сложилось совершенно ясное представление о том, что здесь произошло.

– В высшей степени гнусное дело, – констатировал я, когда он приблизился.

– Мне дурно становится, когда я об этом думаю, мистер Бэнкс, – признался инспектор. – Просто дурно.

До этого я сидел на корточках, изучая кусты, но теперь поднялся, и мы стояли лицом друг к другу под нескончаемым моросящим дождем.

– Знаете, сэр, – сказал инспектор, – сейчас я сожалею, что не спал плотником, как хотел мой отец. Искренне сожалею. После того как увидел это, жалею по-настоящему.

– Согласен, это ужасно. Но нельзя отчаиваться. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы справедливость восторжествовала.

Он сокрушенно вздохнул:

– Я пришел, чтобы спросить вас, сэр, составили ли вы уже представление об этом деле. Потому что, видите ли…- Подняв голову, он взглянул на сочащиеся дождевыми каплями кроны деревьев, потом продолжил с надрывом: – Видите ли, мое собственное расследование привело меня к определенному выводу. Выводу, который вызывает у меня отвращение.

Я угрюмо кивнул и сказал с горечью:

– Боюсь, вывод ваш правилен. Если четыре дня назад все это казалось самым чудовищным преступлением, какое только можно вообразить, то сейчас можно утверждать: правда еще более ужасна.

– Как такое вообще возможно, сэр? – Инспектор страшно побледнел. – Как могут случаться подобные вещи? Даже после стольких лет службы я никак не могу этого понять… – Он замолчал и отвернулся.

– Это и впрямь шокирует: словно мы с вами заглянули в черную бездну, – тихо сказал я, – но, увы, у нас нет выбора.

– Ну, если бы речь шла о каком-нибудь сумасшедшем прохожем, я бы мог еще как-то понять. Но это!… Я просто отказываюсь верить.

– Боюсь, придется, – сказал я. – Мы должны признать: случилось именно то, что случилось.

– Вы в этом уверены, сэр?

– Полностью.

Он смотрел на ряд домов, видневшихся вдалеке, за простиравшимся перед нами полем.

– Я хорошо понимаю, что в подобные минуты человек чувствует себя совершенно обескураженным, – добавил я. – Но если позволите заметить, хорошо, что вы не последовали совету отца. Ведь такие люди, как вы, инспектор, – редкость. И мы, кому выпало на долю бороться со злом, мы… как бы это лучше выразиться? Мы – шнур, который скрепляет планки деревянных жалюзи. Бели мы окажемся недостаточно прочными, все рассыплется. Инспектор, очень важно, чтобы вы продолжили работу.

Он помолчал еще, а когда снова заговорил, я был ошеломлен жесткостью его интонации:

– Я лишь маленький человек, сэр. Поэтому останусь здесь и сделаю все, что смогу. Я приложу все силы к борьбе со змеем. Но эта тварь многоголова. Вы отрубаете одну голову – на ее месте вырастают три новые. Вот как это мне представляется, сэр. Становится все хуже и хуже. С каждым днем. То, что случилось здесь, эти бедные дети… – Он повернулся ко мне, и я увидел его перекошенное гневом лицо. – Я лишь маленький человек, – повторил он. – Если бы обладал большим влиянием… – тут он осуждающе, в этом не было никаких сомнений, посмотрел мне прямо в глаза, – если бы я обладал большим влиянием, уверяю вас, сэр, я бы не колебался. Я вырвал бы его сердце.

– Вырвали бы его сердце?

– Да, сердце змея. Вот что я сделал бы. К чему тратить драгоценное время, отрубая его многочисленные головы? Я бы немедленно отправился туда, где спрятано его сердце, и растоптал раз и навсегда, пока… пока… – Ему не хватало слов, и он замолчал.

Не помню точно, что я ему ответил. Вероятно, пробормотал нечто вроде:

– Что ж, это было бы весьма похвально. – И отвернулся.

Был еще один случай, прошлым летом, когда я посетил Королевское географическое общество, чтобы послушать лекцию Х. Л. Мортимера. Выдался очень теплый вечер. Аудитория, насчитывавшая около сотни человек, состояла из персонально приглашенных лиц, представлявших разные слои общества. Среди прочих я узнал некоего лорда – члена либеральной партии и знаменитого оксфордскою историка. На протяжении более чем часовой лекции профессора Мортимера публика продолжала прибывать. Лекция на тему «Представляет ли нацизм угрозу для христианства?» была полемической попыткой доказать, что всеобщее избирательное право опасно ослабило роль Британии в международных делах. Когда в конце предложили задавать вопросы, в аудитории вспыхнул ожесточенный спор – не по поводу высказанных профессором Мортимером идей, а по поводу вступления немецких войск в Рейнскую область. Нашлись как страстные хулители, так и страстные защитники Германии, но я был настолько измотан неделями напряженной работы, что даже не пытался следить за ходом дискуссии.

Наконец нас пригласили перейти из лекционного зала в соседнее помещение, чтобы освежиться напитками. Эта комната оказалась явно мала для такого количества приглашенных, и когда я появился в ней, – а я, разумеется, вошел в числе последних, – люди стояли в ужасной тесноте. Как сейчас вижу картинку: полные женщины в передниках, яростно расталкивая гостей, пробиваются через толпу с подносами, уставленными бокалами с хересом, а серые, похожие на птиц профессора, разбившись на пары, о чем-то беседуют, слегка откинув головы, чтобы держаться на некотором расстоянии друг от друга. Я счел невозможным долее оставаться в такой тесноте и стал пробираться к выходу, когда кто-то вдруг тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидел улыбающегося Кэнона Морли, священника, оказавшего мне неоценимую услугу в расследовании недавнею дела, так что мне не оставалось ничего иного, как остановиться и вступить с ним в беседу.

– Какой восхитительный вечер! – сказал он. – Поистине я получил пишу для размышлений.

– Да, очень интересно.

– Но должен сказать, мистер Бэнкс, заметив вас в зале, я очень надеялся, что и вы что-нибудь скажете.

– К сожалению, я сегодня очень устал. А кроме того, тут многие, похоже, знают о предмете гораздо больше, чем я.

– Ах, ерунда, ерунда! – рассмеялся он и похлопал меня по манишке. Потом наклонился поближе – возможно, кто-то, проходивший сзади, просто подтолкнул его, – так что наши лица оказались всего в нескольких дюймах одно от другого, и сказал: – Если говорить откровенно, меня немного удивило, что вы не испытали потребности вмешаться. Все эти разговоры о кризисе в Европе… Вы ссылаетесь на усталость, вероятно, просто из вежливости. И тем не менее я удивлен, что вы оставили все это без ответа.