КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

И сейчас нет никаких сомнений, что безопасность мамы сильно волновала меня; удивляло, что взрослые совсем ничего не предпринимали, чтобы защитить ее. Именно поэтому я не выпускал маму из поля зрения и никогда бы не утратил бдительности, если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о дяде Филипе.

Было солнечное ветреное утро. Помню, я смотрел из окна своей комнаты, как кружатся на лужайке перед домом листья, засыпая подъездную аллею. Вскоре после завтрака мама уединилась внизу с дядей Филипом, так что я мог ненадолго расслабиться, поскольку был уверен: пока она с ним, ничего плохого случиться не может.

Через некоторое время до меня донесся голос дяди Филипа – он звал меня. Я вышел на лестничную площадку, свесился через перила и увидел внизу маму и дядю Филипа. Впервые за последние несколько недель я почувствовал в их настроении нечто ободряющее, словно они только что услышали веселую шутку. Парадная дверь была приоткрыта, и на пол падала длинная полоска солнечною света. Дядя Филип сказал:

– Послушай, Вьюрок, ты всегда говорил, что хочешь иметь аккордеон. Что ж, я готов купить тебе его. Вчера видел превосходный французский экземпляр в витрине магазина на Ухань-роуд. Хозяин магазина, похоже, понятия не имеет о его истинной ценности. Давай съездим посмотрим. Если инструмент тебе поправится, – он твой. Ну, как тебе такой план?

Я кубарем скатился с лестницы, перепрыгнув разом через четыре последние ступеньки, и завертелся волчком вокруг взрослых, взмахивая руками, словно хищная птица крыльями. Глядя на меня, мама, к моей великой радости, расхохоталась – она смеялась так, как не смеялась уже давно. Не исключено, что именно возникшая в холле атмосфера, ощущение, будто жизнь начинает возвращаться в прежнее русло, и сыграла роковую роль в том, что я «утратил бдительность». Я спросил дядю Филипа, когда мы отправимся в магазин, и он, пожав плечами, ответил:

– Да хоть сейчас. Если не поторопимся, кто-нибудь уведет аккордеон у нас из-под носа. Может, даже сейчас, пока мы тут разговариваем, кто-то уже покупает его!

Я опрометью бросился к дверям, и мама, снова рассмеявшись, напомнила мне, что следует надеть более подходящие туфли и куртку. Помню, я собрался было поспорить насчет куртки, но решил не рисковать, не только чтобы взрослые не передумали покупать мне аккордеон, но и чтобы не испортить общего веселого настроения.

Когда мы с дядей Филипом направлялись к выходу, я, не оборачиваясь, небрежно помахал маме рукой и устремился к ожидавшему нас экипажу. Но на нижней ступеньке крыльца дядя Филип сжал мне плечо и сказал:

– Эй, дружок, попрощайся-ка с мамой! – Словно не заметил, что я уже это сделал.

Впрочем, тогда я ни о чем не задумался, лишь оглянулся, как он велел, и еще раз помахал рукой маме – ее элегантная статная фигура четко вырисовывалась в дверном проеме.

Большую часть пути экипаж следовал но той самой дороге, по которой мы с мамой обычно ездили в центр юрода. Дядя Филип был молчалив, что немного удивило меня, но прежде мне никогда не приходилось одному кататься с ним в экипаже, и я решил, что, возможно, такова его привычка. Тем более что, стоило мне спросить его о чем-нибудь, мимо чего мы в данный момент проезжали, как он тут же бодро отвечал, но уже в следующий момент снова погружался в молчаливую задумчивость. Широкие тенистые бульвары сменились тесными запруженными людьми улочками, и наш возница стал кричать на пешеходов и рикш, преграждавших дорогу. Когда мы ехали мимо сувенирных лавок на Нанкин-роуд, я, помнится, изогнулся, чтобы заглянуть в витрину магазина игрушек на углу Кванджу-роуд и приготовился к тому, что вот-вот почувствую гнилостный запах, поскольку мы приближались к овощному базару, как вдруг дядя Филип ткнул палкой в спину вознице, чтобы тот остановился.

– Отсюда мы пойдем пешком, – сказал он мне. – Я знаю короткий путь, так будет гораздо быстрее.

Это показалось мне весьма благоразумным, поскольку я по опыту знал: улочки в этом районе часто настолько забиты людьми, что экипажи или автомобили порой минут по пять, даже десять вообще не могут сдвинуться с места. Вот почему я без возражений позволил ему помочь мне выбраться из экипажа. Но помнится, именно в тот момент у меня возникло едва уловимое ощущение: что-то не так. Быть может, было нечто необычное в самом прикосновении дяди Филипа, когда он помогал мне выйти, или в его поведении в целом. Но он тут же улыбнулся мне и сказал что-то, чего я толком не расслышан из-за стоявшего вокруг гвалта. Он указал на ближайший проход, и я последовал за мим, стараясь держаться как можно ближе, пока он протискивался через пеструю толпу. С ярко освещенной солнцем улицы мы попали в густую тень. Здесь, в гуще толкающейся и гомонящей людской массы, дядя Филип остановился и повернулся ко мне. Сжав мое плечо, он спросил:

– Кристофер, ты знаешь, где мы находимся? Можешь угадать?

Я огляделся кругом и, указав на каменную арку, под которой люди теснились у овощных прилавков, ответил:

– Да. Вон там – Кюкиан-роуд.

– Ага. Значит, ты знаешь, где мы. – У него вырвался странный сдавленный смешок. – Ты неплохо ориентируешься.

Утвердительно кивнув, я ждал, что же будет дальше, но постепенно меня стало охватывать тревожное предчувствие чего-то ужасного. Вероятно, дядя Филип хотел добавить что-то – быть может, он вообще планировал все сделать по-иному, – но, думаю, в тот момент, когда мы стояли друг против друга, со всех сторон стиснутые людьми, он прочел в моих глазах понимание того, что игра окончена. Мучительное смущение отразилось на его лице, и в окружающем гуле я едва расслышал, как он произнес:

– Хороший мальчик.

Он опять сжал мое плечо, глядя куда-то поверх моей головы, потом, судя по всему, принял окончательное решение, о котором я уже догадывался.

– Хороший мальчик! – повторил он на сей раз громче – его голос дрожал – и добавил: – Я не хотел причинить тебе зла. Ты это понимаешь? Я не хотел причинить тебе зла.

С этими словами он резко повернулся и растворился в толпе. Я сделал нерешительную попытку догнать его, через несколько мгновений даже заметил мелькнувший где-то впереди его белый пиджак, но, пройдя под аркой, дядя Филип снова исчез из поля моего зрения – теперь уже навсегда.

Несколько минут я неподвижно стоял в толпе, стараясь не думать о том, что случилось. Потом бессознательно начал продвигаться назад, в том направлении, откуда мы пришли, к улице, на которой остался наш экипаж. Пренебрегая всеми правилами приличий, я отчаянно толкался, порой протискиваясь между стоявшими вплотную друг к другу людьми, чем вызывал то смех, то сердитые оклики. Наконец добрался до нужной улицы, чтобы убедиться – экипаж давно уехал. Несколько секунд я в страшном замешательстве стоял посреди улицы, стараясь мысленно представить дорогу домой. Потом изо всех сил побежал.

Миновав Кюкиан-роуд, я пересек вымощенную неровными булыжниками Юньнань-роуд и на Нанкин-роуд снова оказался в тесной толпе. Очутившись наконец на Бабблинг-Вел-роуд, я уже задыхался и, словно выброшенная на берег рыба, хватал воздух ртом. Но теперь меня ободряло сознание, что от дома меня отделяла только эта длинная, прямая, относительно свободная улица.

Быть может, потому, что я отдавал себе отчет в сугубо личной природе своего страха – а возможно, из-за глубинного сдвига, который уже начал происходить в моем сознании, – мне даже в голову не пришло обратиться за помощью к прохожим или попытаться остановить один из проезжавших мимо экипажей или автомобилей. Я бросился бежать по этой длинной улице и, хотя вскоре снова стал отчаянно задыхаться, хотя понимал, какое жуткое впечатление, должно быть, производит мой бешеный аллюр на окружающих, хотя, разгоряченный и усталый, временами едва волочил ноги, точно помню, что не остановился ни разу. Наконец я миновал резиденцию американского консула, дом Робертсонов, свернул с Бабблинг-Вел-роуд на нашу улицу, и мне осталось повернуть лишь еще раз, чтобы оказаться у своих ворот.