Семья Марковиц

Лекции в эту неделю проходят из рук вон плохо. Всего вторая неделя семестра, а уже начался отток студентов. Эд списывает отток на все сокращающийся набор. Прежде его курс — «Террор и разрешение конфликтов» — был очень популярен, в Джорджтауне говорили, что он прямо-таки артист. «Энергичный, прозорливый» — так, оценивая его, подытожил студенческий вестник. «Марковиц уснащает лекции зловещими подробностями тайных операций на Ближнем Востоке. Его сопровождающуюся слайдами лекцию о „Самых разыскиваемых в мире преступниках“ должен посетить каждый, свободная дискуссия „Друг или враг“ также заслуживает самой высокой оценки». Но в эту неделю из Эда словно весь воздух вышел. Он приходит в школу, совершенно измочаленный от недосыпа: ночью он слушает, как Роза бродит по дому, днем смотрит, как она клюет носом в гостиной. Когда Эд возвращается домой, разговора о переезде она не затевает. Поднимает на него глаза, говорит вяло, заторможенно. Глотает эти свои таблетки. Она припрятала оранжевые пузырьки в комнате Мириам, принимает таблетки каждые три-четыре часа. Искательница забвения в игрушечном зоосаде.

Они с Розой не поскандалили, тут Сара ошиблась. И вообще не ссорились. А вот кто всю неделю ссорился — так это Эд и Сара.

— Как, интересно знать, я могу работать? — вопрошает Сара. — Я работаю дома. Мой кабинет здесь. Как, интересно, я могу писать, если она то и дело заходит и дурит мне голову рассказами о своих болячках.

— Это ты предложила ей погостить у нас, — говорит Эд.

— Да потому что так должно поступить! Потому что она утратила подругу!

— Утратила!

— Да, утратила!

Они пожирают другу друга глазами через кухонный стол.

— Я тебе говорил: сейчас не время, — это Эд. — Но разве тебя переспоришь…

— Время тут ни при чем. Ты перекладываешь всю ответственность на меня. Торчишь на работе до шести, а я здесь готовлю обед, и она еще ни минуты не спускает с меня глаз! А ночью ты не даешь мне спать.

— Сара, как я могу спать, когда я так взбудоражен! У меня голова гудит. Ты не понимаешь, каково мне. Ты даже представить себе не можешь, как у меня расходились нервы…

— Ты говоришь совсем как она. — Сара вылетает в холл, по пути чуть не сбив с ног Розу.

Роза, по-видимому, с каждым днем принимает все больше таблеток. То ли она увеличивает дозу, то ли Эд более пристально следит за ней. Ночью он слышит, как она встряхивает пузырьки в ванной. Видит, как она крадется к себе — принять таблетки. Они уводят ее в фантазии, нескончаемые семейные воспоминания, причем поколения у нее путаются. В ее рассказах она всегда дочь или племянница, моложе всех. И всегда, вот ведь странность, единственный ребенок в семье. Как сестру, ни родную, ни двоюродную она, похоже, себя не помнит. В ее памяти она одинокая, единственная представительница своего поколения, такая же одинокая, как и теперь. Эда это тревожит. Он резко ее одергивает, и Сара — позже, когда они моют посуду, — шипит на него:

— Пусть ее! Какая разница!

— Что значит, какая разница? Она принимает наркотики.

— А что ты можешь сделать? Ей восемьдесят семь.

— Дело не в возрасте. Это не естественное слабоумие, а лекарственное одряхление! — он понижает голос. — И принимает она их мне в отместку. Потому что я не предложил ей переехать к нам.

— Ну нет. И вовсе она не мстит тебе. Вечно у тебя заговоры на уме. Соберись, нельзя же так раскисать.

В воскресенье они отправляются в Джорджтаун посмотреть фильм. Бессвязную картину о Гертруде Стайн и Алисе Токлас. Фильм из тех, где камера перемещается из одной старой усадьбы в другую, парит над полями южной Франции, нависает над последками пикников. Из тех, какие Эд терпеть не может, потому что они никуда не ведут. Топчутся на одном месте. Старые авто в них куда интереснее персонажей.

Саре фильм нравится, и Эд рад: надо же и ей получить хоть какое-то удовольствие, она его заслужила — чего только она ни натерпелась за эту неделю и от него, и от Розы. Экран заливает сначала предзакатное солнце, затем лунный свет. Гертруда и Алиса молчат, смотрят друг на друга.

— И каков ответ? — наконец прерывает молчание Алиса.

Долгая пауза. Эд смотрит на часы, поднимает — и очень своевременно — глаза и видит: Розу качнуло вперед.

— Ма? — шепчет он. — Ма? Сара? Что случилось?

— Надо вызвать скорую, — говорит Сара, и на них оборачиваются трое зрителей. — Поднимите ее. Надо пойти позвонить.

— Нет, не трогайте ее! — вопит Эд.

— Хорошо, тогда жди с ней здесь, пока я буду звонить.

Он смотрит на мать, она потеряла сознание, дыхание ее еле различимо в мерцании киношного лунного света.

Эд с Сарой следуют за скорой в своей машине, в приемном покое Эд, по меньшей мере, четыре раза рассказывает, что случилось.

— Она просто повалилась вперед в кресле, — сообщает он сестре приемного покоя.

Розу увозят на каталке.

Сара несет Розину сумку, массивную, черную в форме трапеции с короткими круглыми ручками.

— Я полагаю, тут не обошлось без этого, — и Сара вручает сестре два оранжевых пузырька с Розиными лекарствами.

В эту ночь Эду мерещатся шорохи, он внушает себе, что слышит, как скрипят ступеньки, закрываются дверцы — можно подумать, дом шевелится сам по себе, а половицам не терпится размяться. Роза в больнице — ей делают анализы, врач обеспокоен.

— Она превысила дозу перкодана, — объяснил доктор Инг. — Наверное, сбилась со счета.

— Она принимает его не один год, — сказал Эд.

— Да, у нее уже выработалась зависимость.

Эд возмущен: как Инг мог такое сказать. Кровь бросилась ему в лицо.

— Я должен позвонить Генри, — это Эд говорит Саре сейчас, она лежит рядом и тоже не спит.

— Я думала, ты собирался позвонить ему утром.

— Нет, нет, — стонет Эд. — Иначе я всю ночь не найду себе места.

Ничего не попишешь — придется позвонить брату. А с братом и при обычных-то обстоятельствах говорить нелегко. С его англофильствующим братом — ревностным шеф-поваром, менеджером Оксфордского отделения «Лоры Эшли». Издателем тоскливых поэтических книжонок-миниатюр.

— Ну так позвони, — Сара берет телефон с тумбочки, кладет Эду на грудь.

— У меня здесь нет его номера. Надо спуститься в кухню, достать Ролодекс [92].

Эд тяжело поднимается с постели, топает по лестнице вниз. Чуть не сразу встает и Сара, накидывает мужнин халат и спускается вслед за ним.

Они сидят за кухонным столом, на нем — разрозненные страницы «Таймс», желтый блокнот, один из тех, куда Эд записывает текущие дела, и пучок почерневших бананов: Сара собиралась печь банановый хлеб.

— Генри, привет, — говорит Эд. — Привет. Очень плохо слышно. Это Эд.

— Боже правый, что случилось? — кричит Генри. На скулах Эда заходили желваки. Отрицать не приходится, он почти никогда не звонит Генри, тем не менее он уязвлен: с какой стати Генри с ходу делает вывод, что стряслась беда — иначе с чего бы Эду ему звонить. И, конечно же, вывод этот преподносит с немыслимым британским выговором. Все свои англицизмы Генри черпает из книг, вот и сейчас он разохался — чем не диккенсовский персонаж, правда, не без бруклинских обертонов. — Боже милостивый, — чуть не рыдает Генри, — О бедная мать! Бедная мать! Что же нам делать?

— Не знаю. — Эд угрюм. — Мы мало что можем сделать.

— Господи, — стенает Генри.

— Слушай, позови-ка лучше Сьюзен. — Пока жена Генри идет к телефону, Эд злобно зыркает на бананы и швыряет их в мусорное ведро. Они звучно шмякаются о ведро — всё какая-то разрядка.

— Здравствуй, Эд. Это Сьюзен. — Ее четкий голос действует на него успокоительно.

— Ты слышала, что я сказал? Я полагаю, тебе надо бы отправить Генри сюда.

— Разумеется, — говорит Сьюзен. — Мы сегодня закажем билет, и я позвоню вам сообщу, когда он прилетит.

Повесив трубку, Эд чувствует, что ему полегчало.