Семья Марковиц

— Родители растили меня и брата в Буэнос-Айресе, — говорит Маурисио. — Остальные наши родственники погибли в лагерях. Меня послали в католическую школу — хотели, чтобы я стал юристом, и там я узнал не только христианскую, но и иудейскую Библию. По церковным праздникам я ходил по улицам, где, как цветы, были разбросаны листовки, цитаты из Евангелий: «Распни его, — кричали евреи. Распни его!» Так я во второй раз узнал про антисемитизм, так я исполнился решимости бороться с фанатизмом — как евреев, так и христиан. Я стал раввином, поселился в Нью-Йорке, стал работать в Фонде по вопросам диалога между евреями и католиками. И там я узнал то, что полюбил всем сердцем, католическую теологию и церковное право. Это моя отрада в науке! В моей квартире собрана масса католических молитвенников, трактатов, мистерий и, главное, книг по церковному праву. Я пишу во все религиозные издания. В прошлом году моя дочь обручилась, и мы устроили небольшой прием в честь наших новых родственников. Религиозные евреи, в черном, в черных шляпах — кто знал, согласятся ли они есть у нас в доме? И тут жена посмотрела на меня и говорит: «Маурисио, а твои книги! Они же по всей квартире. Даже в столовой. Что нам скажут эти люди? Как же быть? Может, занавес повесить? Или ширму поставить?»

«Анна, — ответил я, — таков уж я есть. Разве это спрячешь? В этом вся моя жизнь. Неужели это так страшно? Неужели это наш скелет в шкафу?» Естественно, моя собственная религия у меня вызывает досаду. Она слишком близка ко мне, она не доставляет мне радости. Каждый шабат я хожу в нашу маленькую синагогу и возмущаюсь тем, как ведется служба. Что я могу сказать? Люблю я жаловаться. По ошибке иногда зажигаю в шабат свет. Боюсь ли я, что Господь на меня рассердится? Да нет, конечно. Ну, рассердится Он на меня. И что с того? Я сам на Него сердит! Он дал моим родным умереть. За это я Его никогда не прощу. Я вечно спорю об этом с Богом. Я спрашиваю Его, почему ты нас оставил? Это люди могут друг друга оставить. А Ты, Ты как мог? Что проку изучать зло? Я согласен с Мартой — ответа на это нет. Что это за штука, теодицея? Моих родных отправили в печи… — У него перехватывает дыхание, он умолкает.

Как все это верно, — подтверждает Авнер Рабинович. Надежды Эда на израильского ученого рушатся. Рабинович явно собирается говорить не как ученый, а как один из них. Голос у него хриплый, говорит он с сильным израильским акцентом, взгляд у него затравленный — то ли из-за переживаний, думает Эд, то ли из-за бессонной ночи в парижском аэропорту. — Что это может быть? Каким может быть ответ от такого Бога? Я сам спорю с Богом, возражаю Ему по ночам. Я работаю в университете, веду занятия. Дома я хожу по комнате со священной книгой в руке. Что означают эти комментарии? Как могут комментаторы объяснить зло? Они говорят словами о словах и буквах. Они задают пустые вопросы.

— Погодите-ка, — поднимает руку раввин Лерер. — В комментариях не раз обсуждается зло, в том числе и великими философами. Я сам находил много ответов. Например, есть работа…

— Ребе, перебивает его Маурисио, — ну какое зло вы можете встретить в Канаде? Если бы всем нам так повезло — оказаться в Канаде во времена катастроф, во времена мировых войн.

— По-моему, это аргумент, который бьет на чувства, а не взывает к разуму! — возмущается Лерер. — Я намеревался говорить о теодицее.

— Я хотел сказать следующее, — вновь вступает в разговор Авнер. — Когда-то у меня был сын. Его уже нет. Чем я могу оправдать то, что он погиб в Ливане? Кто может оправдать такое? Могу ли я найти утешение в Писании? Я читаю о принесении в жертву Исаака и вижу что-то про смерть моего сына. Буквы в книгах снова и снова говорят про его смерть.

— Погодите! — Боб Хеммингз озадачен. — Исаак не погиб. Он был спасен.

— Да! — восклицает Авнер, и его полное лицо, раскрасневшееся от переживаний, вдруг становится на удивление молодым. — Именно в этом и дело! Исаак был спасен. Но моего сына никакой ангел не спас. Он умер, а я должен жить, учить, спорить с Господом. И это моя работа — задавать такие вопросы, а мои коллеги по религиозным спорам зарабатывают очки. Вот об этом я и говорю. Настоящий ученый должен поверять тексты своим собственным опытом. Что могут извлечь мои коллеги из подсчета слов? Я беру в руки Писание, когда в душе моей ночь. Я требую — говори!

— Уведите меня отсюда, — шепчет себе под нос Эд.

— Вы что-то сказали, Эд? — спрашивает Рик Матер. — Вы хотели ответить? Поделиться своим опытом?

— Нет, — отвечает Эд.

— Так ведь ваша очередь, — говорит сестра Элейн.

— Кажется, вы последний, — замечает брат Маркус.

— Я пас, — говорит Эд. — Пас.

— Ну же, Эд, — уговаривает его Матер. — По моему, мы достигли определенной степени доверия, и у нас здесь такая теплая атмосфера…

— Хорошо, — прерывает Эд уговоры Матера. — Хотите, чтобы я высказался? Вам интересно что я думаю? Я думаю, что это самая неорганизованная, самая бессвязная конференция из всех, на каких я бывал, и мне, профессиональному историку, ученому тошно — тошно! — все это слушать. Я ничего подобного не встречал. Никогда не видел публичного самокопания такого масштаба! Самовосхваление, самобичевание… Что мы здесь делаем? Это бред какой-то! Что делаю здесь я, слушая — прошу прощения за выражение — эти бубе майсес [86]? И что это за сценки тут разыгрывают? По задумке это очень трогательно — Марта просит прощения за преступления, которых она не совершала, а Маурисио прощает ее за страдания, которых не испытал! Только ничего трогательного в этом нет. Это просто бред. Когда это вас отрядили выступать от лица немцев и евреев? Кто вам дал право поучать? Очень мне это хочется знать. Авнер, мне очень жаль, что ваш сын погиб. Но разве это позволяет вам списывать со счетов исторические методы и научный анализ? Как вы можете сидеть здесь и…

— Вы совершенно неверно поняли то, о чем я говорил, — вклинивается Авнер. — Я критиковал своих коллег, изучающих Писание, ученых вроде вас за то, что они обращают внимание только на детали.

— Я ученый! — вопит Эд. — Это значит, что время от времени я перестаю ковырять в носу и сосредотачиваюсь на чем-то помимо меня самого и моих страданий. Я пытаюсь рассмотреть проблему в перспективе. Я стараюсь добиться объективности. Делаю все, чтобы мое эго не распухло до неприличия! Вот в чем суть науки! — орет он. — В науке все дело! Вы тут сидите, гладите друг друга по спинке и поливаете сиропом, а мне обрыдло на это смотреть!

На этот раз тишина совсем другая. Не торжественная, не заряженная энергией. Слышно только, как Марта судорожно листает страницы словаря.

Молчание заполоняет все, и никто не хочет его нарушить. Рик Матер уставился в стол, лицо у него напряженное, замкнутое.

— Что ж, — говорит наконец Маурисио, — по-видимому, пора объявлять перерыв.

— Нет, — говорит сестра Элейн. — Если возникла проблема, ни в коем случае не следует от нее бежать. Я ни на какой перерыв не пойду.

— Так вы согласны, что есть проблема? — восклицает Эд. — Согласны, что это все бред собачий?

— Эд, Эд, — одергивает его Маурисио, — такого рода выражения…

— Это самое подходящее выражение! — говорит Эд. — Самый точный термин! — Бунтарство придает ему сил. Он снова начинает чувствовать себя собой. Он сидит за столом заседаний, у него уже намечается брюшко, но, образно говоря, он — капитан Блад [87], он стоит на палубе корабля с саблей наголо и готов сражаться с любым.

— Предлагаю спросить нашего предводителя, как нам действовать дальше, — говорит сестра Элейн.

— Я могу выступать только как член группы, — говорит наконец Матер, — и как член группы могу сказать лишь, что тут слишком много гнева. Однако в подобных ситуациях не раз получалось, что, окончательно запутавшись, мы оказываемся на пороге чего-то нового.

— Я нисколько не запутался! Я выступаю против этого проекта!