Лишние мысли (сборник)

— Это почему?

— Да дома лучше останусь. Там компьютер.

— Тогда и я с тобой!

— Мама тебе этого не позволит. Она считает, что в твоем возрасте нужно побольше дышать свежим воздухом.

Коля, конечно, приуныл.

— А я думал, ты останешься в городе, чтобы свою теорию относительности изучать, — проговорил он, наконец, язвительно, расстроено.

— Может, и так. Вполне возможно, — просто согласился Митя и развел руками — словно бы и не заметил тона младшего брата, — слушай, а можно вопрос?

— Нет.

— Почему ты говоришь «носатый нос»? Это же неграмотно с лексической точки зрения.

А потом, в середине августа Коля вдруг увидел Люду; нет, не сам факт ее появления был для него неожиданностью (он слышал, что она приехала), — но то, как странно произошла их встреча.

Это было после обеда. Коля все не выходил на улицу — с самого утра небо затянули плотные, усталые облака, но, между тем, ни капли дождя так и не выпало, и Коле было неприятно выходить на ветреную улицу; этот сонливый матовый свет, от которого рябило в глазах, — нет уж, лучше было сидеть в доме при закрытых занавесках и смотреть цветной телевизор.

А потом, когда начиналась реклама, Коля неизменно срывался с места и бежал через кухню на второй этаж — белесые и сапфировые блики телевизора сменяло ярко-желтое сияние пузатой лампочки в сто ватт. Лампочка лежала возле Митиного колена (на штанину ему налипла добрая сотня опилок), на штабелях вагонки, которыми был завален на высоту едва ли не больше метра весь пол, от южного окна до северного, и в проводе, тянувшемся от патрона к розетке, грязном от осадочной пыли, было столько изломов, что он походил на кардиограмму.

Сидя на деревянных реях, Митя копался в железном чемоданчике, из которого угрожающе торчала громадная отвертка.

— Что ты делаешь? — в который уже раз спрашивал Коля, но ответ его не очень интересовал; он смотрел на ярко горящую лампочку.

Он понял, что через двадцать лет вспомнит о ней.

— Да мама просила яблоню в саду спилить. Я ножовку ищу и все никак не могу найти. У нас же их целых три было — куда все подевались… Просто невероятно. И еще надо бы этот провод протереть.

Митя говорил задумчиво, отрешенно; скорее всего, ему просто хотелось пожить часок-другой среди монтировок и гаечных ключей; подшипников, гвоздей и прокладок для насоса, — раз или два в лето на него всегда находило хозяйственное настроение.

Коля сидел с братом пару минут и думал, что из окон второго этажа улица не кажется такой тяжелой, матовой; затем спустился вниз. На сей раз, однако, зайдя в комнату, он всего минуту-другую смотрел телевизор — в какой-то момент Коля подался к окну и отдернул занавеску (Коля будто бы переборол себя — матовый свет больше не казался ему тяжелым и неприятным)…

Он увидел Люду.

В первый момент Коля опешил — просто от неожиданности. Девочка стояла прямо против его дома, но смотрела как-то перед собой и, скорее всего, ничего не видела, ушла, что называется, в свои мысли. И выглядело это, конечно, странно.

Все те же косынка и пузатые, бирюзовые башмаки; все тот же «носатый нос», «приделанный» к склоненной голове, а спина выпрямлена, — словом, ничего не изменилось, только на талию был повязан теплый шерстяной платок и еще белесый пучок волос, выбивавшийся из-под косынки, стал меньше.

В какой-то момент девочка сощурила глаза — опять-таки же не потому, что что-то увидела, но, очевидно, некоему пришедшему ей на ум соображению; затем веки расслабились, и снова Коля угадал в Люде самого себя; ему так же захотелось прищуриться, затем расслабить глаза, — но ни о чем не думать в отличие от нее — словно он был ее отражением.

Коля вспомнил обрывки разговора между матерью и Митей, услышанные вчера (сквозь сон — утро выдалось хмурым, серым, как весь сегодняшний день, и ему долго не хотелось вставать, но и лежать тоже было неприятно: постель была сыроватой с ночи, сопрелой, и вялое тело, казалось, от этого еще больше размякает, и остатки пота на плечах и за ушными раковинами никак не могут высохнуть; Коля спал глубоко, всю ночь, но отдохнувшим себя чувствовал только наполовину).

Голос матери:

— …приехала, да.

— А она уезжала? Ну да, мы с Колькой, впрочем, так и решили, — голос Мити звучал более приглушенно, чем материн.

— Какие вы догадливые! А куда она, спрашивается, делась, если не уехала? Плохо ей, вот чего. В больнице лежала.

— Опять?

Мать понизила голос:

— Да. Только ему не надо говорить об этом, ладно?

Лежа в кровати, Коля невольно остановил дыхание.

— Хорошо. Не буду. Выходит, она не выздоровела?

— Ну, ее опять прихватывало. Уже по два раза в день. Совсем то есть плохо… Боль была адская. А сейчас полегчало, ничего вообще не болит вроде бы, но, говорят, это ненадолго, на почках опухоль какая-то. Пересадку надо делать. А там очередь, и даже если и связи и деньги заплатить, все равно ждать придется. Ужас просто… даже неизвестно, чем все это обернется.

— В каком смысле?

— Люда, Люда… имя-то какое редкое, — задумчиво проговорила мать.

— Ну а ты тоже Люда, — сказал Митя, — и твою концертмейстершу тоже Людой зовут.

— Но нам-то сколько лет? Мы другое поколение. А где ты Люд найдешь — в вашем поколении?.. — в голосе матери была такая интонация, словно это последнее обстоятельство — редкое имя — и есть самый главный аргумент, почему Люду нужно отправить на пересадку побыстрее, вне очереди…………………………………………………

Коля опустил занавеску, вскочил и побежал на улицу. Он разом забыл обо всем: теперь его не интересовало ничего, кроме Люды. Но он не осознавал этого до конца и, тем более, не говорил себе ясно, да и вряд ли им двигало какое-то чувство, нет, скорее любопытство… но любопытство странное.

Неизъяснимое.

Когда он вышел, Люды перед домом уже не было, и Коля, поспешив на дорогу, увидел вдалеке только удаляющуюся спину, обмотанную шерстяным платком.

— Люд!.. — окликнул он, чувствуя секундный дискомфорт; и еще почему-то ненатуральность, фальшивость.

Девочка не обернулась. Он снова позвал:

— Люда! — позвал сильнее.

Она и на сей раз не обернулась, только остановилась и чуть повернула голову.

Он видел профиль лица, Люда по-прежнему не смотрела на него; скорее, только косилась назад. Глаз он не различил отсюда. Только нос.

— Чего?

— Ты ко мне?

— Нет, нет… — Люда покрутила головой и пошла дальше.

Он знал, что она так ответит, — она ответила бы так в любом случае, если бы даже и пришла к нему, но она не могла прийти к нему; она пришла ровно так, как и приходила всегда, и Коля чувствовал даже какие-то странные угрызения совести за то, что он вот так вот выбежал, окликнул. Дело было не в том, что он выдал этим свое любопытство, — нет-нет, совсем не в том, — а просто ему досаждала нелепость сложившейся ситуации, и эту нелепость создал он. Сам. А не Люда.

Несмотря на то, что она вела себя странно — как всегда, — она была здесь ни при чем.

Совершив нелепую вещь, Коля впервые за восемь лет ругал себя за это не очень сильно, но настойчиво, как делают это взрослые люди; и знал, что еще будет ругать и дальше. Почему?

Неясно…

«Где я видел ее последний раз? — спрашивал себя Коля как во сне и все вглядывался в удаляющуюся спину. — На торфянке?.. Нет, не на торфянке, еще позже на проезде видел — она в „ножички“ играла гвоздем… и еще, наверное, видел после… не помню».

Но Коле было гораздо приятнее думать, что именно на торфянке он видел ее в последний раз, что именно там она играла в «ножички», пришла туда специально, потому что гвоздь, как она думала, легче втыкается в этот мягкий, удушливый чернозем, который, если захватить горсть, лежал потом на ладони только двумя состояниями: либо солидными черными комьями, либо темносерой пылью, — среднего не дано. Люда кидала гвоздь, но он всегда попадал в пыль и по-прежнему падал, выбивая из торфа маленькие глухие взрывчики — как от щелчка.