Лишние мысли (сборник)

Гвоздь, в очередной раз не воткнувшись в землю и падая, застрял в бирюзовом шнурке Людиного ботинка. Продолжая смеяться и повторяя Митины слова:

— Платформа и город уехали… хи-хи… хи-хи-хи… — она вдруг вскочила и мотнула одной ногой в сторону.

Гвоздь полетел за подорожники, в канаву. Людин нос чертил в воздухе восьмерки и загогулины.

— Я не понимаю, я же был на платформе сначала. Почему я теперь в вагоне? — тихо, но вкрадчиво осведомился Коля; ему не особенно был важен ответ — скорее, серьезная интонация, с которой он задал вопрос — ею он очень гордился. Вот он сидит такой серьезный и взрослый, слушает теорию относительности и возвышается над этой «носатой» — если не до самых небес, то хотя бы до конька своего дома.

Коля взглянул на блестевший конек крыши, который от проплывавшего по полуденному солнцу облака приобрел какой-то зернистый оттенок; на коньке множились неясные лепестки-тени. Коля почувствовал, что где-то в глубине души Люда, конечно, нравится ему, однако, учитывая «носатый нос», это снисходительная симпатия, чувство, вкрадывающееся в тебя только посредством твоей уязвимости, а значит, и обнаруживающее ее — по крайней мере, для тебя самого; но главное, что именно для тебя самого. Это чувство, которого нужно, скорее, стыдиться. И все же было немного приятно.

Он хитро взглянул на Люду; вскинул голову.

— Эй, чё смеешься-то, а? Я тебя сегодня на торфянке видел. Ты стояла, в струнку вытянувшись, — сообщил Коля.

«Но главное-то что? — мелькнуло в его голове. — Главное то, что это подчеркивало ее „носатый нос“, эту громадную калошу, которая была как будто приделана к опущенной голове. И эти башмаки, грубые, но бирюзовые, — ноги по швам, а мысы отставлены в разные стороны, — совершенно нелепо, — ну точно герой-мальчуган в каком-нибудь комиксе. И еще косынка на голове, тоже нелепая, как у старухи или церковной прихожанки; косынка и белесый пучок волос, только один, левее темени выбивается. Люда Гриб, господи ты боже мой…»

Коля, однако, конечно, ничего этого вслух не сказал.

Люда и вторая девочка, между тем, на оклик Коли никак не отреагировали, а все не унимались, хихикали, заливисто, по-детски; и Люда повторяла то и дело:

— Город уехал… хи-хи, хи-хи-хи… город… уехал… хи-хи, — и в ее смехе Коля узнавал себя; ему становилось неловко, даже стыдно и по спине азартно бежали мурашки.

II

Стоял июнь; не слишком жаркий, умеренный, и вечером, Коля, выйдя с участка, увидел на другом проезде через ряд сараев и двухэтажных домов Людиного деда. Павел Александрович Гриб ничего не делал, просто прохаживался перед своим домом, белокирпичным, с многочисленными красными вкраплениями и с белой клетчатой решеткой на окне второго этажа, сцепив короткие руки на увесистом животе; внезапно старик остановился и повернулся к Коле лицом. Стоял так почти целую минуту, а потом вдруг поднял левую руку и помахал — как-то по-женски, открыто, и Коля никак не мог уразуметь, ему это помахал старик или кому-то еще, потому что «с чего бы это он стал мне махать? Ну да, мы пару дней назад столкнулись в магазине, но все же… А впрочем, ведь и в магазине я тоже не ожидал, что он…»

Мальчик так и не решался поднять руку и помахать в ответ; ему стало неловко, даже не по себе: «Ну чего он, спрашивается, поднял руку и помахал? Зачем? Он же не на пароходе отчаливает в дальнее плавание. Вот теперь я не знаю, что делать. В ответ помахать? А вдруг это не мне? И если помашу, выйдет глупо. А если он все-таки мне махал, а я не отвечу, так он обидится».

— Обидится, да, — даже вслух прошептал Коля и вспомнил, что его мать говорила про Гриба:

— Он себе по блату выпросил в военкомате генеральское звание. Совсем уже во!.. — мать покрутила пальцем у виска. — Он у нас теперь генерал Гриб. Скоро будет ходить по поселку в эполетах.

Пока что старик был одет совершенно обычно, по-дачному: ветхая розоватая рубашка, застегнутая на половину пуговиц, черные тренировочные штаны, похожие на подкову; мягкая белая кепка, прикрывавшая седую голову, которая вкупе своей с шеей имела капсульную форму.

И еще мать говорила:

— Столько связей у человека, а он даже не может свою внучку в нормальную больницу положить, чтобы ей почки вылечили. А на кого ей рассчитывать-то еще? Мать давно в могиле, а отца она и не знала никогда.

Люду действительно беспокоили почки: в прошлом году ее уже клали в больницу, под капельницу, а потом целый месяц пичкали дома различными антибиотиками и обезболивающими, — в довесок. В результате Люде стало значительно лучше.

Два дня назад Коля столкнулся с Павлом Александровичем в дверях магазина. Мальчик совершенно не ждал, что за обычным ни к чему не обязывающим приветствием старик заговорит с ним, да еще и на «вы»:

— Ваша мама, кажется, в музыкальной школе работает, да?

— Ага, — Коле не было забавно от такого уважительного обращения, скорее, странно, даже немного неприятно, потому что старик не шутил и ничего не пародировал. (Во всяком случае, по интонации этого не чувствовалось).

— А кем скажите, пожалуйста?

Коля мялся и думал о том, что у старика светлые глаза.

— Хор преподает… — выговорил, наконец, Коля.

— Вот хорошо, и тебя, значит, тоже, — старик неожиданно перешел на «ты», — надо отдать в музыкальную школу. Уверен, в тебе есть какие-то музыкальные способности. Нашей стране как раз творческих людей не хватает. Ты покажи матери свои способности. Спросишь как? Я тебе скажу. Пой по гамме, вот так: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до». А потом вниз, обратно: «си-ля-соль-фа…» — Павел Александрович старался напевать, но в результате у него ничего не выходило, он только гудел на одной ноте, — а потом опять вверх пой. Шопен тоже наверняка с этого начинал музыкой заниматься. А вдруг ты новый Шопен, а? Такой же по таланту — как было бы хорошо!

Когда Коля пересказал матери этот эпизод, она заявила:

— Ну совсем старик уже замаразмел! Неудивительно, что он не может свою внучку вылечить!

Коля так и стоял и смотрел на Павла Александровича, не махая в ответ. В конце концов, старик повернулся и как раньше заходил туда-сюда, без дела, только теперь уже сцепив руки за спиной.

«Ну слава Богу. Надеюсь, он решит, что я смотрел все же не прямо на него, и не заметил, как он помахал мне. И не обидится, если это мне было…»

III

Прошло два месяца, и Коля за это время почти не видел ни Людиного деда, ни самой Люды: после того дня, когда она соткой играла в «ножички», Люда появлялась еще всего раз или два; и вторая девочка тоже исчезла, так что Митя с Колей решили, что обе просто играют теперь где-то в другом месте; на Людином проезде, может быть.

— А чего она вообще сюда ходила? — сказал как-то Коля.

Прозвучало это едва ли не с интонацией: «А чего ей вообще здесь делать?» — нет, все же не с такой интонацией, но все равно резко, самоуверенно, и Митя некоторое время смотрел на младшего брата как-то странно, почти безо всякого выражения, а затем вдруг лукаво подмигнул:

— А того, что на тебя посмотреть хотела.

— Чё?

Митя захохотал, и Коля, покраснев, накинулся на брата и принялся колотить ему по спине; затем за шею схватил, но тут уж Митя высвободился и сам пошел в атаку. Они были в доме, сидели на кровати и, в результате, пока возились и смеялись, смяли всю простынь (Коля все время повторял: «Этот носатый нос? Эти зеленые башмаки? Вот тебе, вот!..»), а потом сидели уже порознь и старались отдышаться, облизывали губы и чуть улыбались друг другу; Коля один раз рассмеялся, но перебороть тяжелое дыхание не сумел, и, в результате, к его смеху примешался еще какой-то гортанный звук.

И вдруг Митя сказал:

— Может, она уехала.

— Уехала? С чего бы?

— Ну, не знаю. Уехала и все. Не все ж сидят на даче целое лето, как мы… я и в следующем году тоже, наверное, не поеду сюда на все лето, — прибавил Митя.