Безымянное

Следующее, что она помнила, — как Эмметт вытаскивал ее из женского туалета, где она заснула на полу. Положив голову на стульчак. Больше ее в «Бенниганс» не пускали. С этих пор Джейн переместилась к барной стойке во «Фрайдис».

После ланча в Брайант-парке Тим на работу не пошел. Вместо этого заглянул в магазин мужской одежды за пальто и парой перчаток. Солнце с каждым днем грело все слабее, после полудня уже становилось зябко. Продавщица срезала этикетки с пальто, и Тим отправился дальше прямо в нем. Теперь он шагал увереннее. Он может позволить себе роскошь свернуть с дороги когда пожелает и купить пальто — это ощущение свободы он будет ценить вечно.

Он заскочил в бар на углу. Витрину закрывала тонкая ажурная решетка, больше подходящая клуатру какого-нибудь монастыря. Блаженно, словно опуская натруженные ноги в горячую ванну, Тим взгромоздился на табурет. Жажда пива мучила во время обострения почти так же сильно, как невозможность съесть кебаб. Город превращался в сплошную вереницу баров и ирландских пабов, погребков, пивных террас, закусочных, бильярдных, спорт-баров с мигающими вывесками, винных баров, гостиничных баров с интимным приглушенным светом и декоративным водопадом на перегородке, гавайских баров, ночных клубов, ресторанчиков и прочих питейных заведений, включая обычные супермаркеты, где пивную бутылку упакуют в бумажный пакет… Ни в один из них он не мог зайти. Как он ненавидел всех этих людей за окнами, рассевшихся с едва начатой кружкой в руке!

У другого конца стойки тянул пиво рабочий-поденщик, куря сигарету в нарушение всех городских правил и шушукаясь с наклонившейся к нему барменшей. Наконец девушка оторвалась от беседы и подошла к Тиму. Пока он выбирал, она облокотилась на стойку, а когда наконец определился, оттолкнулась от нее, словно в упражнении на жим, и подставила кружку под кран. Темное, гранатового оттенка, пиво словно светилось изнутри. Крошечные пузырьки вскипали шапкой пены сантиметровой толщины. Тим поднес кружку к губам и отхлебнул.

Совсем другое дело. Это уже похоже на жизнь.

Барменша вернулась узнать, не повторить ли заказ.

— Заметили, сколько вокруг пчел в последнее время? — поинтересовался Тим.

— Пчел?

— Ну да, насекомые такие.

— Не обращала внимания.

— В Брайант-парке их трупиками весь тротуар усыпан. Они всегда так рано по весне появляются, не знаете? И как они вообще зимуют?

— Понятия не имею. Я в пчелах не спец. Стив, ты что-нибудь знаешь о пчелах?

— О пчелах? — отозвался рабочий.

— Насекомые такие.

— Знаю. Они мед дают, — последовал исчерпывающий ответ.

— Ну не зайка, а? — подмигнула Тиму барменша и поплыла на противоположный конец стойки.

Обсуждая пристрастие Джейн к выпивке, они с Тимом не опускались до взаимных упреков, в которых погрязло бы обсуждение менее важных вещей. И этот нейтралитет только все усложнял. В привычную семейную обстановку вкралась отчужденность. Они лежали в кровати, понимая, что предстоит разговор, но никак не решались начать, словно обсудить предстояло не очевидные шаги к избавлению Джейн от самовольного пьянства, а призрачные шансы борьбы с хождениями Тима. Они проникали в тайну друг друга, и в эти минуты напряженного молчания между ними возникала куда более невозможная тайна — их сплоченность, готовность пережить непонятные перекосы в судьбе другого, привязанность, которая, несмотря на непреодолимую разобщенность, еще жива. Привязанность эта не имела никакого отношения ни к возрасту и привычке, спаявшим их воедино, ни к болезни, выбившей их из колеи. Они смотрели в будущее, а не в прошлое.

— Я не хочу ехать, — сказала наконец Джейн.

— Это ненадолго, ты быстро поправишься.

— А ты что будешь делать?

— Ждать тебя. Навещать.

— Зачем?

Она казнилась за то, что подвела его. Бекка и то справилась бы лучше, сокрушалась Джейн. Тим на ее месте показал бы чудеса самоотверженности. Ну уж нет, перебил он. Если она собралась искать виноватых, то пусть и его посчитает. Да, он не нарочно обрек семью на все это, но отсутствие умысла — не оправдание. Он все равно виноват, даже если его вина лишь в факте рождения на свет и последующей болезни — с таким же успехом можно винить и Джейн, и всех вокруг, потому что такова цена человеческого существования, которую платит каждый.

— А потом мы поедем куда-нибудь в отпуск, — пообещал Тим. — Куда бы ты хотела?

— Ты часто меня будешь навещать?

— Столько, сколько позволят.

Часы посещений длились с шести до девяти, и Тим часто уходил с работы пораньше, чтобы провести время с Джейн, прежде чем ехать домой.

Зазвонивший «блэкберри» вернул Тима обратно на табурет у барной стойки.

Голос Массерли в трубке — этот срывающийся, словно на пороге полового созревания, клоунский фальцет — моментально убил все благие намерения наслаждаться жизнью и пробудил острую тоску по старой работе. Тим даже не заметил, как это произошло. Крапчатая отполированная локтями барная стойка, красное дерево, батарея бутылок, выстроившихся перед мутным зеркалом, словно королевская рать, — все это разом померкло, когда зазвонил телефон.

— Тим, это Кайл Массерли.

— Да?

— Я насчет ходатайства на упрощенное рассмотрение по Киблеру.

— Откуда вам про него известно?

— А что, разве Крониш не звонил?

— Откуда вам известно про ходатайство, Массерли?

— Они поручили его мне.

— Кто — они?

— Они просили меня его подшлифовать. Нет, сами понимаете, дело не в том…

— Что подшлифовать?

Тим напряженно слушал, заткнув второе ухо пальцем, чтобы заглушить музыку в баре, и на какой-то миг ему показалось, будто Массерли нажал кнопку отключения динамика.

— Вы что, звук отключили, Массерли?

Вместе с голосом сопляка в трубке снова послышался офисный шум.

— Да, подчистить слегка. Завтра хотят его подать.

— Судье?

— Но ведь, по правде говоря, там никаких доработок и не требуется.

— Они хотят подать ходатайство судье?

— Завтра. Я только что созванивался с…

Тим замер между стойкой и табуретом, пытаясь разобрать, что говорит Массерли.

— С кем, еще раз? Массерли?

— …одобрили.

— Это ходатайство составлял я, — уточнил Тим.

— Поэтому я и звоню. Лавры должны достаться вам, а не мне.

— Крониш сказал, что упрощенка в данном случае исключена.

— А как вам пришла в голову эта гениальная идея…

Тиму послышался взрыв хохота на фоне, и тут Массерли снова пропал. Опять связь прерывается. А может, и нет. Юристы частенько во время звонка держат палец на кнопке выключения звука, чтобы без помех поливать грязью оппонента.

— Вы снова отключили динамик? У вас там кто-то рядом сидит?

— Отключил? Я спрашивал, как вы догадались ходатайствовать об упрощенке по Киблеру на фоне прецедента с Хорватом. Это же гениально! Похоже, вы знаете дело Хорвата от и до, судя по тому, как тонко вы проводите различие…

На заднем плане снова захохотали, но телефон уже вырубился.

После возвращения к жизни у него образовалось еще одно занятие — привести в порядок свое многострадальное тело. Тим ходил в русско-турецкие бани на Десятой улице, недалеко от Томпкинс-сквер-парка, и грел кости в парной. Ушат холодной воды на голову реанимировал истрепанные нервы. Ему здесь нравилось, хоть он и выглядел анорексичным доходягой на фоне остальных — шерстистых здоровяков иммигрантского вида, расхаживающих голышом по раздевалке, потому что пивные животы и мясистые причиндалы никак не прикрывались фиговым листком, который здесь выдавали в качестве полотенца. Тиму было все равно. Он давно забыл о самолюбии. Самолюбие — привилегия тех, кому неведомы компромиссы долгой болезни. Он лишь слегка стеснялся ампутированных пальцев на ногах.

В бани вело такое же обшарпанное, как и сотни других в Нью-Йорке, красное крыльцо. Двойные двери венчала надпись «Бани на Десятой» в полукруглом окне. Выходящий из помещения посетитель придержал створку, пропуская Тима внутрь, тот кивком поблагодарил за любезность, но, не дойдя до регистрационной стойки, вдруг застыл как вкопанный. Бросил на пол спортивную сумку и, развернувшись, помчался на улицу.