Спаси меня

— Правда?

— Когда-нибудь слышал такое слово «доверчивая мямля»? — смеется Бет. Вернее даже сказать, хохочет мне прямо в лицо. — Тупеешь, дорогой мой.

— Ага, тупею.

Перемерили, наверное, с полмагазина. Мы оба крутимся перед зеркалом, примеряя наряды, и Бет делает озвучку, точно на показе мод:

— В этом сезоне корнуолльским модницам предлагается новый ансамбль. Посмотрите на нашу продавщицу устриц. На ней модные шерстяные гетры, солдатские штаны, два застиранных джемпера из акрила, хлопковая рубашка и шерстяная куртка из шотландки. А как гордо выступает ее парень в мешковатых вельветовых брюках и шерстяном фетровом берете а-ля капитан дальнего плавания. Восхитительная застиранная водолазка из грубой шерсти и темно-синяя клетчатая куртка дополняют его костюм.

Смотрюсь в зеркало. Во всяком случае, тепло.

— А тебе идет, — говорит Бет. — Чувствуется какая-то закалка. Можешь сойти за настоящего мужчину.

— Сойти?

— Да, за какого-нибудь героя из старого фильма про войну наподобие «В котором мы служим»  [32].

— Джон Миллз? Кеннет Мур? Ого!

Милая старушка, стоявшая за прилавком, которая сначала пристально следила за нами, как бы мы чего не стащили, а потом утомленно наблюдала наши примерки, розовеет от удовольствия, когда мы наконец выкладываем огромную сумму в восемнадцать фунтов за четыре битком набитых пакета одежды.

После некоторых поисков наведываемся в букинистический магазин и набираем разных книжек, в основном детских: «Маленькая принцесса» Френсиса Бернетта, «Принцесса и королевство в придачу» Пера Лагерквиста.

Вечером я стряпаю куриное рагу в горшочке, которое мы с аппетитом уминаем под две бутылочки красного, а после укладываемся у огня, и Бет под тихое бормотание радио читает мне Пера Лагерквиста. Я осматриваю ее раны и ушибы, прошу поднять левую руку. Вполне сносно. Закатываю рукав джемпера и поворачиваю к себе ее ладонь. Бет не реагирует. Я всматриваюсь и поднимаю на нее взгляд. Она равнодушно глядит в огонь.

Немного помолчав, говорю:

— Я заметил у тебя отметины от уколов. Некоторые совсем свежие. Красные.

Она молча отводит руку.

— Не трогай меня.

Закладывает волосы за уши и поворачивается.

— Я за себя отвечаю. Работаю. Мне можно доверять. — Тянется за сигаретой.

Ага, так я и поверил.

— Ты как-то говорила, что плохо поступаешь, и бьют тебя заслуженно. — Внезапно что-то сжалось в горле, и я понял — не могу говорить. «Стэн. Убью этого урода. Точно убью. Отдубасить его, чтобы мало не показалось». Так и вижу эту обросшую беззубую рожу. Тьфу!

«Сделай глубокий вдох», — говорю себе. Чувствую, смотрит Бет с легким любопытством и некоторым недоумением — хорошенький у меня вид: сгорбился весь и зубами в кулак впился. Снова вдыхаю и говорю:

— Насколько это серьезно — то, что ты делаешь?

Она рассказывает. Как они с друзьями, со знакомыми… Уф-ф. Веселенькое у моей спутницы прошлое — да, похоже, и настоящее, судя по тому, что я уже слышал. Мог бы и сам догадаться — по глазам даже видно.

— Я исправилась, все в прошлом. По сравнению с тем, что было, я вообще паинька.

— Скажи, а на что это похоже? Ну, когда колешь сильнодействующие наркотики?

Многие употребляют наркотики не столько ради удовольствия, сколько ради возможности потом похвастаться перед друзьями: «Это все фигня. А вот угадайте, что я вчера учудил». Курево, да и «вещества» покруче считаются ныне знаком причастности к чему-то высшему, к какому-то сокровенному знанию, недоступному простым смертным. Вроде участия в культе Митры  [33]. Только я уверен, что у моей подруги все по-другому.

Бет считает, недоброе у меня любопытство, к хорошему не приведет. «Пусть так, — отвечаю я. — Зови это любопытством, извращением, скажи, что лезу не в свое дело, но мне надо знать».

И она начинает рассказывать со своей потусторонней улыбочкой. Речь плывет свободно, без всякой связи и формы, точно Бет во сне говорит. Совсем как проповедник на сцене.

— К твоей двери подходит человек. Его белый ржавый «форд-гранада» кое-как припаркован перед подъездом — единственный «форд» на улице, где царят «порше», «мерсы» и джипы. У него длинные сальные волосы и рот перекошен набок в пошлой ухмылке. Все так цивильно. Из домофона доносится: «служба доставки», ты впускаешь его, захлопываешь дверь, протягиваешь наличные. Он пересчитывает, слюнявя пальцы. Сто двадцать двадцатками: двадцать, сорок, шестьдесят… отдает тебе пакетик, обычный пластиковый пакетик, в каких возят мелочь по пятьдесят пенсов. Только гораздо легче, гораздо. Как птичка, как птичье перышко, такой ослепительно белый, чистый. Дилер говорит: хороший товар, неразбавленный — процентов пятьдесят, а то и все шестьдесят, — и уходит со своей кривой улыбочкой. Как хочется петь! Только шуметь нельзя, нельзя. Чш-ш, тихо. Идешь на кухню, а сама мурлычешь что-то себе под нос, поднимаешь рукав, стягиваешь с халата пояс и крепко перевязываешь над локтем — только узел надо затянуть покрепче. А когда зажжешь свечу — ты не представляешь, какое это зрелище. Можно смотреть часами. Насыпаешь чуть-чуть в чайную ложку с водой: такие крохотные хрусталики текут, как водопад… падают, кружатся хрусталики… и растворяются в теплой воде. Хорошо, все как надо. Встряхиваешь ложку тихонько, и по воде бежит легкая зыбь, и петь так хочется… А порошок растворяется, совсем его не осталось, и ты уже далеко, уходишь, теряешься и не важно, что будет, — все давно решено, и не нами. Пальцы онемели, шаришь по раковине. Где игла? Где-то здесь, только что помыла, долго мыла, хорошо… чтобы не заболеть, — забота о здоровье. Ах вот она. С улыбкой глядишь на ледяную белую воду, холодную до судорог. Набираешь ее в шприц, валишься в кресло прямо на кухне — хотела пойти в гостиную и устроиться там, на диване, но сейчас некогда. Скорей бы. Вот пухлая вена. Такая хорошая, втыкаешь иглу — всегда боялась уколов, — а на шприце розовеет кровь. Это хорошо, значит, есть давление, сердце работает, еще жива. Хорошо. Вводишь раствор: как легко пошло. Стой, чуть-чуть подождать, и — какое облегчение, тебя уже нет, ты паришь где-то высоко, среди снежных шапок гор, и не чувствуешь тела. А над головой пушистые облака, и… забыта школа, забыто все плохое… Даже те воскресные вечера, когда было так тоскливо и одиноко. Все-все ушло, исчезло, испарилось. Оно в другом мире, в другой стране и случилось не с тобой, а с кем-то другим. А твоя голова — вот она, падает на грудь, ты обвисаешь в кресле, и голова громко ударяется о стол. Да, хороший товар, по венам струится счастье, неописуемое небывалое счастье, и кровь цвета радости — белая, пушистая. А где-то в небе медленно расплывается улыбка, так долго-долго, и ты думаешь, не добавить ли еще. Но нет, уже хорошо, все прекрасно. Теперь просто замечательно, чудесно, отлично…

Бет встрепенулась и, улыбнувшись, стала возвращаться на землю — по крайней мере насколько можно назвать приземленностью ее обычное состояние. Выдержав паузу — долгую почтительную паузу, как после некоего религиозного откровения или священной церемонии, — она лениво протягивает:

— Ну что, теперь доволен?

— Не знаю, — говорю я. — Что еще расскажешь?

— Много мы чудили, — улыбается она. — Секс, наркота, рок-н-ролл — чего только не придумаешь.

Ага, и секса, похоже, было много. Я-то всегда считал групповые игры занятием для семейных пар, да и то от скуки.

Она ходила по клубам — вроде ночных. Впрочем, давно — пару лет назад. Теперь все в прошлом. Бет называет те времена черной полосой своей жизни. Днем обколется до полной одури, а вечером тянет на подвиги. Шла в спальню и одевалась во все черное — любимый цвет: кружевное белье, замшевые ботинки и длинное обтягивающее платье. Как оно лоснилось при свечах! Последний штрих — черный бархатный шарф на шею. Потом садилась перед трюмо и, улыбаясь зачарованному зеркалу, глядела на свое отражение. Она улыбалась — а оно нет.