Народный проспект (ЛП)

А тот боец не выступает. А только переключается на Сильву.

Покупает ей рюмку.

А я не хочу, чтобы он ей чего-то покупал.

Потом хватает ее за руку и притягивает ее к себе.

А я не хочу, чтобы он к ней прижимался.

Ни он, ни кто-либо другой.

Сильва – не моя баба. Но она и не чужая баба. Я хочу, чтобы она была моей.

Он же жмется к Сильве. Подхожу и вижу, что он втискивает ей в ладонь какую-то бумажку.

Слышу, как он говорит: "Я судебный исполнитель. Я тебя понимаю. Но если не заплатишь, выматываешься их своей квартиры и этой пивной".

И Сильва говорит: "Но у меня же ребенок. И я одна".

А он говорит: "У всех нас дети. И все мы одиноки".

И Сильва говорит: "И что мне теперь делать?".

А он говорит: "Это от тебя зависит".

И в этот самый момент я налетаю на него.

Пролетаю с половину "Северянки".

Беру ту бумажку с бара и читаю, сколько бабок он желает с Сильвы. А немало. Тогда я рву эту бумажку на кусочки.

И эти кусочки падают на пол, словно снег.

И говорю: "Это наша пивная, ясно? Нечего тебе здесь делать. А это моя женщина, ясно?

Гляжу на Сильву.

Сильва глядит на меня.

И Морозильник говорит: "Покажи ему, Вандам".

Исполнитель поднимается и вроде как немного скалится.

А я говорю: "Двери вон с той стороны".

А он говорит: "Ясно".

И продолжает вроде как скалиться.

А потом говорит: "Что, пан спаситель?".

А я говорю: "Ну, спаситель".

А он говорит: "Что, хвастаешься?".

А я ничего не отвечаю. Мы стоим друг напротив друга в круге света.

Я слежу за его глазами.

Он следит за моими глазами.

Ты всегда должен следить за глазами.

Мы ходим один вокруг другого, словно бешенные псы.

Ходим по кругу.

А потом тот тип говорит: "Тебе следовало бы помыть руки. Они все черные".

Обязательно кто-то должен показать свое остроумие.

Я тоже способен блеснуть остроумием.

Вот и говорю: "Я их сую в задницы таким, как ты, типам. Потому они и такие грязные".

А он только усмехается.

А я говорю: "Хочешь их полизать?".

А он говорит: "Ты первый".

Я же потом говорю: "Похоже, ты желаешь получить урок по жизни".

А он говорит: "Погоди, я тебя помню… Так и знал, что откуда-то тебя знаю. Ты – тот самый самый знаменитый местный наркеша, который всем желает дать урок по жизни. Тот самый убогий с крыши".

Не следовало ему этого говорить.

Я вижу Сильву.

Вижу остальных.

Кто-то по-дурацки смеется.

Не нужно было ему этого говорить

Я не наркеша.

И я не убогий.

Я – нет.

Konzentration, Junge.

И… Пошел.

Левый хук.

Ставлю его по центру.

Правый.

И – спокойненько так – прямо в центр его засранной, умничающей, надутой вселенной.

И еще один хук.

Спокуха.

И еще один.

Спокойно.

Я глушу в него, словно гвоздь в стену забиваю. Гвоздь ведь одним ударом не забьешь. Так я с ним сейчас играюсь. Таким образом я даю ему урок по жизни.

И еще один.

Спокойно.

Запущенная в ход история.

Старая, добрая, ручная работа.

А я чувствую, что это может быть тот самый принципиальный, исторический удар. Мой вклад в развитие Европы. Я чувствую, как моя энергия пролетает в пространстве, как отражается от сиен "Северянки", как вылетает сквозь двери, отражается от крупнопанельных домов, и с каждый очередным ударом делается все сильнее. Как она летит все дальше и перемалывает все кризисы и проблемы, и неожиданно все уже по-другому.

Все уже в порядке.

Биг Банг!

Начало новой революции.

Окна Вселенной распахнуты настежь.

Вначале может быть только один.

Один удар.

И этот удар – мой.

Эффект домино.

Только он был быстрее.

Левый хук.

Правый хук.

И – спокойно – прямиком в центр моей вселенной.

История была запущена в ход не в том направлении.

А я валюсь вниз, как те два небоскреба в Нью-Йорке.

Я лежу в "Северянке". Валяюсь на земле и прикасаюсь к своему носу. Касаюсь красной лужи под своей головой.

Нос и лужа, и снова: лужа и нос. Нос. Лужа. Нос. Лужа.

И в этот миг я его узнал. Это был полицейский. Тот самый мусор, который меня тогда захапал. Бывший мусор, который теперь сделался судебным исполнителем.

А он: "Мы же знакомы. Ведь ты тот самый знаменитый местный наркоман, у которого в кабаке смешалось от приема и производства, и который все пиздит и пиздит. Тот самый наркеша, что спасает мир. Последний римлянин. Спасиьель.

А потом он присаживается на корточки возле меня. Макает мои пальцы в красной жидкости и сует мне их в рот. И спрашивает: "Ну как на вкус?".

Солено-сладкое, красное море.

А потом он меня спрашивает: "Ну, и как оно, наркеша умничающий? Хватит тебе? Ты еще желаешь давать уроки по жизни?".

Я плюнул ему в лицо. И попытался встать.

Мне это удается не сильно, но как-то идет.

Замахиваюсь, но он уворачивается.

Пробую второй раз, но он снова уворачивается.

А потом он бьет, а мне увернуться не удается, и я снова грохаюсь.

Он пинает меня в живот. А потом еще раз. Я и сам сделал бы точно так же. А он снова пинает. Чувствую, что сейчас начну выблевывать собственные кишки, как мой старик.

В голове у меня гудит.

А потом я вижу, как он куда-то звонит.

И я вижу Сильву, которая что-то кричит.

Вижу Морозильника и остальных, как они стоят вокруг стола и держат кружки.

А я валяюсь на полу и только глупо пялюсь.

А тот бывший мусор ходит вокруг меня и по-дурацки скалится.

А Сильва вдруг снимает со стены ружье, которое повесил туда Морозильник. И целится из него в исполнителя.

Какое-то время они глядят друг на друга, и я надеюсь, что она засадит в него все патроны.

И она наверняка так бы и сделала, но не удастся, у ружья ствол давным-давно заварен. И тот мусор вырывает ружье у Сильвы из рук. Глядит на добычу оценивающе и говорит: "Старая, добрая ручная работа. Ладно, беру его в качестве первого взноса".

А потом я вижу, как приходят полицейские. Патруль.

Их двое.

И первый из них говорит: "Так как, кто тут хотел драться, а?".

А второй говорит: "Так у кого здесь проблемы?".

А тот судебный исполнитель указывает на меня.

Меня поднимают.

У меня кружится голова.

Все кружится.

Вся "Северянка".

Весь мир.

Все исчезает.

И я слышу Сильву, как она откуда-то из ужасного далека кричит: "Блин, да оставьте его! Пустите его! Да пускай же кто-нибудь хоть что-то сделает!

А я ужасно рад, что она это кричит.

Только никто ничего не делает, все сидят, уцепившись за свои кружки с пивом.

И Сильва кричит: "Так ведь это все была мелочь, он не хотел драться. Это совершенно нормальный мужик".

И первый полицейский говорит: "Мы только завезем его к доктору. Пани может о нем не беспокоиться".

А второй полицейский говорит: "Вместо носа мокрое пятно. Вы что, пани, не видите? Все будет в порядке".

Я и сам немного улыбаюсь, совершенно нормальный тип. Таким меня хотела видеть мама. Такого мужика желают иметь все бабы. Мама наверняка хотела, чтобы мой старик был совершенно нормальным стариком.

А потом я вижу, как вдруг Морозильник потихоньку встает. Вижу, как он закатывает рукава, как берет кружку в руку и разбивает ее о столешницу. Он идет на помощь. Я вижу те острые, стеклянные и остроконечные грани, в которых преломляется свет.

И думаю про себя: хо-хо-хо, сейчас прольется кровь. Сейчас увидите, трусы. Если Морозильник кого бахнет, так уже не два здания обрушатся, а целый город. Весь Нью-Йорк. В морозильнике очутишься, зараза. Увидишь, почему мы Морозильника Морозильником зовем.