Рука, что впервые держала мою

— И я стал другим человеком, — вставила Лекси. — То есть не стал, а стала. — И вновь на нее нашел безудержный приступ смеха. Вид бара «Колония» — и парень с лакированной сумкой, и старушка, позвякивающая мелочью в табакерке под носом у человека в кожаном пиджаке, и рыбки за мутным стеклом аквариума, и Мюриель, орущая на незадачливого посетителя «Раскошеливайся!», и смутно знакомый художник в обнимку с девицей в малиновом платье в обтяжку, — все это настолько не вязалось с ее воспитанием, что ее невольно разбирал смех.

— Смешинка в рот попала?

— Не знаю, — выдавила Лекси. — Не знаю. Иногда странно подумать, что совсем недавно я жила в Девоне.

— Что? — Дафна недоуменно уставилась на нее. — А Девон-то тут при чем?

— Ни при чем! — Лекси перегнулась через стол. — Просто так!

Дафна взяла сигарету, зажгла, помахала в воздухе спичкой.

— Ну и чудачка ты, Лекси. — И хлопнула по столу: — Ну что, еще по одной? Дикин! — крикнула она через стол человеку в кожаном пиджаке. — Одолжи пару шиллингов, будь другом! Знаю, у тебя деньжата водятся.

Дикин нехотя повернулся, скривив рот.

— Да пошла ты, — процедил он. — Пей на свои.

Редакция «Где-то» ныне превращена в кафе. Или бар, называй как хочешь. Вывеска над входом гласит: «КАФЕБАР „ЛАГУНА“» — выбирай на вкус. Иннес придрался бы к безграмотной вывеске. Надо писать: «КАФЕ/БАР», настаивал бы он, или «КАФЕ, БАР», или уж хотя бы «КАФЕ-БАР».

Как бы то ни было, теперь там дощатый пол, низко висящие светильники, темно-синие обои, свечи на столиках, диваны в глубине зала. Всюду разбросаны книги и журналы, в их числе, по иронии судьбы, «Лондонские огни». Журнал «Где-то» переименовали в «Лондонские огни» — на редкость неудачно. Но тогдашним читателям, в начале шестидесятых, старое название казалось «заумным». Теперь журнал, разумеется, не узнать. Он вчетверо разбух, нашпигован рекламой, биржевыми сводками, скандальными интервью с телезвездами. На критику в чистом виде отведено крайне мало места. Не так давно с постановкой «Медеи» в Национальном театре разделались рецензией в сотню слов.

Есть в «кафе-баре» столик перед входом, а у окна — там же, где было рабочее место Лекси, — бывший кухонный стол в чернильных пятнах и следах от ножей. Дверь уже другая, но в сырую погоду тоже разбухает. Камин, который Иннес забил досками, — зимой из него страшно сквозило — хозяева кафе открыли, вычистили, отреставрировали. Как все меняется! Теперь это уже не камин, а скорее алтарь, туда ставят свечи. Алтарь неведомого божества. Часть полок — неумело повешенных Лоренсом и Лекси однажды в выходной, еще в шестидесятом, — как ни странно, дожила до наших дней. Там хранятся книги, а в глубине стоят вверх дном бокалы, только что из посудомойки. Бывший чулан Иннеса, где стоял диван, хранились картины и всякая всячина, служит теперь кухней. Здесь жарят на решетке панини, [11] мешают хумус, [12] раскладывают в вазочки оливки — кухня в «Лагуне» средиземноморская, а повара и официанты — боснийцы, поляки, австралийцы. Иннесу бы здесь понравилось.

Окно, возле которого стоит столик на месте бывшего стола Лекси, выходит на Бэйтон-стрит. День не по-июльски холодный; все затянуто серой пеленой косого дождя, капли стучат по асфальту, стекают по стеклам. Столики на тротуаре пусты, в одиноком забытом бумажном стаканчике из-под кофе вода. Официантка-австралийка — «бариста», как гласит ее нагрудный значок, — поставила старую пластинку Эдит Пиаф. Перевалило за полдень, только что схлынул обеденный поток посетителей. За столиком на месте письменного стола Лекси сидит Тед.

Здесь он, можно сказать, завсегдатай. Киностудия за углом, на Уордор-стрит. Он обедает, ест панини с козьим сыром и красным перцем. Он слушает Эдит, тихонько отбивая такт, и деревянная столешница отзывается. Взгляд его будто прикован к месту, где когда-то висела пробковая доска Лекси — мешанина записок, черновиков, корректур, открыток, слайдов, лишь ей одной понятная. Нет, на самом деле Тед просто смотрит на дождь.

«Малыш ночью без конца просыпался», — рассказывает он, объясняя свой помятый вид. На нем свитер с потертыми манжетами, воротник рубашки съехал набок.

— Пора, черт возьми, дать ребенку имя, — горячится его спутник Симми. — До каких пор ему зваться «малышом» — до университета?

Тед улыбается, пожимает плечами, воротник еще сильней съезжает набок.

— С чего ты взял, что он пойдет в университет? — Он откусывает большой кусок.

Симми хмурится:

— Ты меня прекрасно понял. Какого черта…

— К твоему сведению, — перебивает Тед, прожевав кусок, — мы вчера вечером выбрали имя.

— Да неужели? — Изумленный Симми отставляет стакан, чтобы не уронить. — Ну и какое?

Тед делает знак: рот занят.

— Нечто финское, язык сломаешь? — допытывается Симми. — Семь гласных друг за другом? Или длиннющее, Джеймс Джеймс Моррисон Моррисон Ктототам Джордж Такой-то? Или Тед? Тед Второй?

— Иона, — отвечает Тед.

Симми раздумывает.

— Как в Библии, с китом?

— Ага.

— Понимаешь, — говорит Симми, — что его будут всю жизнь дразнить?

— Почему? Из-за кита?

— Ну да.

Тед вновь пожимает плечами:

— Ничего, привыкнет. Всякое имя с чем-нибудь да связано. Главное, ему идет. Да и мне нравится имя Иона…

— Еще бы, — перебивает Симми, — ты же сам выбрал.

— Вдобавок, — продолжает Тед, пропустив его слова мимо ушей, — хорошо звучит и по-английски, и по-фински. Иона по-фински произносится «Юона». Или «Юорна». Примерно так.

— Юорна?

— Что-то вроде.

— Не сказал бы, что хорошо звучит.

— Сим, — отвечает Тед добродушно, — тебя и не спрашивают.

Они продолжают есть молча. Тед опять барабанит по столу, и стаканы, ножи, чашки с блюдцами позвякивают в такт.

— Мне нравится, — бормочет с набитым ртом Симми. — Хорошее имя.

— Спасибо.

— Как там Элина?

Барабанная дробь стихает. Тед теребит салфетку, сворачивает и разворачивает.

— Ничего. — И, не договорив, хмурится. — Она… вымоталась.

Симми склоняет набок голову:

— Еще бы.

— Бросить бы к чертям этот фильм, взять еще отпуск, но…

— Неужто некому перепоручить часть работы?

Тед чешет в затылке, зевает.

— У меня контракт. Вдобавок клиент — большая шишка. Вряд ли ему понравится, если его работу сбудут с рук на руки. Мне не отвертеться. И малыш родился раньше срока, и все такое… я ей без конца советую связаться с группой.

— Что за группа?

— Как бы тебе объяснить… Группа поддержки, или как ее там… Школа молодых мам. При больнице. Встречаются раз в неделю, что ли. А Элина ни в какую.

— Почему?

— Не знаю. — Тед бросает на тарелку салфетку. — Говорит, ей тяжело в группах, и все такое.

— Может, и вправду тяжело. Не очень-то представляю Элину в группе — она, скорее, одиночка.

— И, говорит, Иону туда не взять — кричать будет без конца. — Тед снова хмурится. — У него колики, и кормить его она может только дома. Он визжит, брыкается, и ей остается только… сам понимаешь… ждать, пока успокоится, а он может и час кричать. — Тед переводит дух. Приятели смотрят друг на друга.

— Понял, — кивает Симми. — Может, зайду к вам. В выходные.

— Воспитанные люди, вообще-то, спрашивают разрешения: «Можно к вам?» А не как ты: «Я зайду».

— Я не спрашиваю твоего разрешения. Я не к тебе иду, а к Элине. И к недавно нареченному Ионе. А ты можешь катиться ко всем чертям.

Тед ухмыляется:

— Ясно. — И смотрит на часы: — Мне пора. — Он встает, бросает на стол какие-то листки. — Извини, Сим. Увидимся. — И уходит.

Идет он своей всегдашней быстрой походкой, чуть подпрыгивая, ноги отталкиваются от тротуара. На ходу достает телефон, звонит Элине. «Привет… Ага… Как ты? Как Иона? Поел?.. А-а. Вот как? Плохо. Прости. Ну, может… Ясно. Ладно… Только что виделся с Симми. Да. Сказал ему про имя. Он говорит… А-а. Ладно. Перезвоню чуть позже». Тед захлопывает крышку мобильника и заходит в студию. В лифте он смотрит, как меняются на табло номера этажей, а дойдя до своего кабинета, падает в кресло. Перебирает бумаги на столе, вставляет за ухо ручку и снова кладет на стол; прикладывается к бутылке воды, ставит поудобнее кресло, несколько раз встряхивает правой рукой. И наконец берется за работу.