На Маме

Чаще других они почему-то пели озорную и не шибко приличную для официальных исполнений со сцены песню, нигде мною не слышанную ни прежде, ни потом. И сколько бы я ни искал её в различных песенных сборниках, — так она мне ни разу и не встретилась, да уж не сами ли они её и сочинили?! С них станется…

Но запомнил я эту песню наизусть и на всю жизнь, она — визитная карточка моей памяти:

…Однажды, наливая мне очередную чашку чая и придвигая ближе блюдце с брусничным вареньем, Аграфёна Афанасьевна перевела лукавый взгляд с Насти на меня я вдруг сказала:

— Ишь ты, Настёна-то моя расцвела, как жарок на косогоре! Уж не ты ли, парень, тому виною, а?

III

Лето выдалось трудное, да и вообще в полевой сезон у геолого-разведчиков день ненормированный. Но этот напряг дал свои результаты: мы полностью выполнили картирование запланированных площадей, а наши удачно заложенные буровые подсекли перспективную для разработки жилу, и пробы показали высокое содержание слюды самого лучшего качества. Настасья, хоть и валилась с ног от усталости, но была очень довольна: наша партия перевыполнила план прироста запасов, и всем нам светила солидная премия…

Но тут наш региональный геологический Главк подкинул неожиданный подарок: по итогам второго и третьего кварталов… за перевыполнение производственных показателей… победителям в социалистической соревновании…

Короче говоря, Ермакову Анастасию наградили путёвкой в знаменитый санаторий «Горняк» на октябрь месяц!

— Слышь, чалдон? Вот счастье подвалило! — радовалась Настя. — Я ведь никогда, ни разочка на море не была!

— Загуляешь там… — буркнул я. — Заведешь курортный роман по всем правилам…

— Эвон куда метнул! — хохотнула она и весомо шлёпнула меня по спине. — Не дождёшься! Месяц-то быстрёхонько пробежит, ты и соскучиться не успеешь! А уж и накупаюсь же я! — она потянулась так, что хрустнули позвонки.

Скучать и в самом деле было некогда, — плюс к моим собственным делам на меня, пусть временно, легли и все её немалые обязанности. А мне не хотелось ни в чём её подводить. В свою кладовку я приходил только, чтобы завалиться спать, а с шести утра уже был на ногах.

Но оставшись один, я, конечно, затосковал… Темп жизни изменился, как будто я с разгону, на большой скорости влепился в бетонную стену: вроде и не тормозил, а из машины выкинуло!

…Ближе к концу рабочего дня в камералку заглянула Аграфёна Афанасьевна.

— Ну что, чалдон, небось, совсем от работы ошалел? — спросила она.

— Зато Настя отдохнет, как следует!

— Так то оно так… — весёлые лучики-морщинки сбежались к уголкам её глаз, — а ты заходь ко мне вечерком. Как ты есть одинокий, я оладушек напеку. С мёдом! Да чаёк настою на кедровых ядрышках…

Понятно, что от такого приглашения грех было отказываться!

Я быстро опустошил тарелку с горкой поджаристых оладий, макая их в тёмный цветочный мед, и блаженно откинулся на спинку стула, переводя дух.

— Ты как, по Настасье-то, небось, шибко скучаешь? — вдруг ошеломила меня вопросом хозяйка, выданным как бы вскользь, и не понять, то ли это был вопрос, то ли утверждение.

— В каком смысле? — осторожно ответил я.

— Да в самом прямом! — махнула она рукой. — Как мужик о бабе. Ведь ты уж скоро цельная неделя все один да один, аль не так?

— Ну, так… — неохотно признался я, все никак не решаясь на полную откровенность.

— И не хотится?

— Чего?! — довольно глупо вырвалось у меня.

— Не хотится… поетиться? — с легким нажимом использовала она слова из нашей песни.

— Хотится… — непослушными губами попытался отшутиться я.

Она посмотрела на меня через стол своим колдовскими глазами и спокойно спросила:

— А раз так… Может, я тебе Настёну-то заменю, покамест её нет? Хоть на разок-другой?!

И я понял, что шутки кончились! Я растерялся. Я оторопел…

Меня так ошеломило откровенное бесстыдство этого предложения в соединении с величественной простотой, что я в самом точном смысле этого слова онемел. Я не только не знал, что сказать в ответ, но я не мог даже кивнуть или хотя бы отрицательно покачать головой.

Любовный опыт у меня, честно признаюсь, был небогатый: так, случайные торопливые перепихоны после застолий, четыре более-менее продолжительных романа со студентками с филфака да — если посерьёзнее — старшая сестра моего товарища по институту, замужняя женщина, которой я почему-то приглянулся… Но никто из них, никогда, ни при каких условиях не могли бы обратиться ко мне с таким предложением!

Я сидел, не шевелясь, на жёстком стуле, но чуткий пёс по кличке Уран, огромная сибирская лайка-кобель вдруг неслышно толкнул меня носом и положил свою тяжеленную голову мне на колени, чего никогда ещё не делал…

Должно быть, я одеревенел, как языческий идол, как истукан, как жертвенный столб, и «Марфа-посадница», продолжая сверлить меня своими немигающими глазами, встала, обогнула стол и, обхватив руками, прижалась большой пухлой грудью.

— Да ты не боись… — выдохнула она, чуть прикусив мочку моего уха так, что передо мной всё поплыло, — я ведь ишшо баба справная, все на месте, и кунка паутиной не заросла, и тело у меня белое да ненасытное…

Она запрокинула мою бедную, идущую кругом голову, назад и полыхнула по губам жадным и долгим зовущим поцелуем.

— Пойдём уж…

И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, — меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!

Как загипнотизированный, я потянулся за ней…

Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…

После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!

— Давай, чалдон, попользуй меня… — донёсся шепот с кровати. — И мне в радость, да и тебе в облегченьице…

Распалённый, я вошел в открытые ворота…

— Ох! — только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…

— А у тебя «челыш»-то ничего себе, — с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, — работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!