Видримасгор

Аделаида Фортель

Видримасгор

Любая, даже самая-самая значительная и нашумевшая история начинается с мелочи. Например… Ну, это даже не надо примерами подтверждать, это и так всем ясно. Так вот, наша история началась с того, что в квартире номер 84 заменили оконное стекло. Неудачно заменили. Стекло оказалось кривым и искажало действительность настолько, что все обитатели квартиры с ума сошли.

Ах, пожалуй, нет. Не с этого. Эта история началась с мухи. Совсем, как история одного великого ученого, который заметил маленькую красноглазую муху на банке с забродившим вареньем, придумал ставить на ней опыты по генетике и перевернул представление человечества о мире. И точно как история старика Селиванова, к которому однажды в гости прилетел косяк говорящих мух. А, впрочем, тоже нет. Наша история на эту не похожа. Та закончилась скверно. В общем, началась эта история… Как некрасиво получается, одно и то же слово повторилось раз пять: история, история… К тому же оно ужасно скучное. Заменим-ка его на «круговерть». Да, именно так. Вся круговерть началась с мухи…

…которая проснулась от весеннего солнышка, протерла фасеточные глазоньки и выползла, жмурясь от яркого света, на нагретое солнцем окно коммунальной кухни. А, правда, отчего просыпаются мухи? Вряд ли из-за потеплений. Они же не просыпаются зимой в квартирах. И точно не от солнца. Потому что даже в самый погожий январский день на улице ни одной мухи днем с огнем не сыскать. Наверное, мухи просыпаются оттого, что прилетают ласточки. А может оттого, что сходит снег и оттаивают на газонах собачьи какашки. А может… А, впрочем, что это все история наша норовит в сторону уползти. Эдак она никогда не начнется и не закончится.

Так вот. Муха была, самая обыкновенная. С жирным волосатым брюшком, отливающим старой бронзой. Такие в народе называются «навозными». Еще в народе есть муха обыкновенная, муха фруктовая, зеленая больно кусающая муха и муха цеце. Но муха цеце не у нашего народа бывает. Ну, это не интересно. Это еще в школе проходят. Так вот. Эта навозная муха сидела на окне и чистилась после зимней спячки. Задними ногами елозила по смятым крылышкам, а передними до скрипа терла хоботок и голову. А снизу, с подоконника на нее, не отрываясь, смотрел кот Софьи Кузьминичны.

Смотрел, смотрел и уж неизвестно, что у него в голове перемкнуло, но он вдруг сжался, как пружина, и сиганул на стекло. Стекло треснуло и со звоном брызнуло осколками во двор. Муха взмыла в небо, а кот не выпал из окна просто чудом. Он вообще очень везучий, этот кот. Сколько на его веку было экстремальных ситуаций, что любой другой кот не прожил бы и года, а этому хоть бы хны. Он однажды сорвался с карниза и плюхнулся в стоящую на плите кастрюлю. И если бы Софья Кузьминична не забыла зажечь газ, непременно сварился бы в бульон. А еще с ним был случай… Впрочем, этот случай к нашей истории не имеет никакого отношения, так что и нечего о нем говорить. А в нашей истории на этом ролевая функция кота заканчивается. Да, да, уважаемый читатель. В этой истории все-таки хоть что-то да заканчивается. Поэтому вы погодите книжку перелистывать. Сейчас самое интересное начнется. Ну, может и не очень интересное, но определенно познавательно. Или назидательное. Ну, все-все! Больше не мешаю…

Недолгое весеннее солнышко упало за крыши, и из окошка потянуло прохладой. Антонина Карлович, ругаясь на чем свет стоит, завесила оконный проем байковым одеялом, и вызвала стекольщика. Стекольщик явился на следующий же день с утра пораньше, снял размеры, ушел, потом вернулся со стеклом, вставил его в раму и приколотил гвоздиками. Напрасно промаявшись в прихожей лишние десять минут с намеками на благодарность, которая булькает, удалился восвояси.

Утром следующего дня Софья Кузьминична вышла на кухню разогреть овсяный супчик. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту мятую алюминиевую кастрюльку, рассеянно посмотрела в окно и обмерла.

Намозоливший глаза старый двор-колодец вдруг заиграл давно забытой новизной. Небо дышало нереальной синевой, как на открытке «С 8 Марта!». В окнах верхнего этажа дрожало такое яркое солнце, какое бывает только ранней весной. А стены засияли свежестью новой краски. По булыжному дворику, раздувая радужный зоб, осанисто топтался красноногий голубь вокруг серенькой голубки. И, пересекая двор, стремительно шла, почти летела, не касаясь ногами земли, тоненькая девушка в белом платье и туфлях-лодочках. В ее уверенной походке и гордом повороте головы Софья Кузьминична вдруг узнала себя молодую, такую же легкую, красивую и счастливую тем, что день хорош, что лет семнадцать, что впереди целая жизнь, и каждый новый день в ней — волшебная шкатулка с сюрпризом.

Наваждение длилось несколько секунд. Девушка скрылась в подъезде напротив, хлопнув тяжелой дверью. Софья Кузьминична распахнула раму и выглянула во двор. Никакой он не булыжный, просто старый асфальт растрескался, как верхняя корка на черством хлебе. И стены также облуплены, как и вчера, а окна как всегда пыльны. Но пережитое волнение не отпускало, и Софья Кузьминична, бывшая когда-то просто Софочкой, позабыв про булькающий на плите суп, как была в тапочках и домашнем платье, вышла из дома, свернула под арку и ушла в неизвестном направлении.

Суп сгорел дотла. На дым и запах гари вышла заспанная Антонина и ликвидировала пожар, сунув кастрюльку под струю воды. «Безобразие!» — возмущалась она, закручивая кран. «Все распоясались! Сперва кот этот, чтоб он пропал, теперь хозяйка его», — шипела она, двигаясь по коридору в сторону комнаты Софьи Кузьминичны.

— Софья Кузьминична, вы про плиту забыли! — зычно прокричала Антонина, сопровождая обращение ударами кулака в дверь. Но дверь отворилась, и старушки в комнате не оказалось. Это уж совсем на Софью Кузьминичну не походило. «Видать, в маразм впадает», — сделала выводы Антонина и поплыла восвояси досматривать субботние сны.

Выспаться в тот день ей было не суждено, следующим поджигателем стал Зудин. Проснувшись от грохота и басовитых выкриков, он посмотрел на часы, лениво потянулся, почесал заросший курчавым волосом живот, сунул ноги в тапочки и отправился на кухню с чайником в руке. Там не спеша закурил, выпустил ровную струйку дыма в форточку, благодушно глянул в окно и застыл, не веря своим глазам.

Снаружи, прямо перед его носом, только руку протянуть, колыхалась на ветру цветущая ветка сакуры. Изломистая, с бугорками на коре, вся в свежих розоватых цветах, точно такая, какая была изображена на японских иллюстрациях к сборнику стихов Басё. Зудин стоял не дыша, опасаясь вспугнуть хрупкое чудо, и чувствовал, как зарождается в груди восторг, разливается истомой по всему телу, подкатывается комком к горлу, наполняя его до краев. Так, что перехватывает дух, и подкатывают сладкие слезы. Ветер качнул ветку, оторвался от сакуры зефирно-розовый лепесток. Плавно переворачиваясь в воздухе, устремился к земле и опустился на замысловатую прическу из черных волос. Женщина в шелковом кимоно, расшитом яркими цветами, разогнула спину, поднимая что-то с земли, и с трогательной, слегка неуклюжей грацией, покачивая бедрами, посеменила на высоких гэта прочь. Лоб Зудина покрылся испариной, он рванул раму на себя и высунулся по пояс в окно, присмотрелся и не поверил своим глазам. Это же мороженщица Зинаида! Точно — она! Зудин чуть не каждый вечер у нее пельмени покупает. («Богатырские, пжалста». «Сдачу возьмите». «Мерси, мадам!»). И ни разу он не замечал в ней женщины. И какой женщины! Которую всю жизнь искал. Сколько раз гнался за миражами, настигал, страдал, добивался взаимности и, разочаровываясь, искал снова. Наросла на душе мозоль, огрубел сам, уже и ждать перестал, и вот ведь — мороженщица! Теперь-то он не упустит, не потеряет больше, чай не мальчик! Через мгновение только оконная рама покачивалась там, где Зудин нашел свое счастье, а сам счастливчик несся вглубь двора, туда, где только что скрылась с полным мусорным ведром известная всему дому скандалистка Зинка Ишмухаметова, прозванная за боевой нрав Чингисхамкой.