Рассказы (СИ)

– Не-е-е, это евоная баба сожрала… от нее память.

Савельича тут же окрестили фантиком, тем более и вид у него к тому времени стал соответствующий – мятый и заброшенный, с растерянной остекленевшей улыбкой на небритом лице. Очередь радостно галдела на ломаном русском.

«Была бы там хоть пачка от папирос», – думал Савельич. – «А еще лучше хабарик. Или целая папироса. Нет, две. На худой конец джинн какой-нибудь, а не эта курва. У-у!»

Он щелкнул по стеклянной оболочке. Крупская криво улыбнулась, подмигнув одним глазом. Никакого ответа на эту бабью наглость у него не нашлось. Зато нашелся милиционер, твердым властным шагом направлявшийся к очереди.

– Мент, мент, – загудело по рядам.

– Чем занимаемся?

Относился ли вопрос милиционера к настоящему моменту или вообще, никто не понял, но на всякий случай все начали тыкать пальцами в Савельича и ныть, словно капризные дети.

– Заберите вон этого, с фантиком.

Участковый сразу выделил из группы местных выпивох пришлого, каким-то ветром занесенного в его владения.

– Нарушаем?

Стальной козырек навис над самым лбом Савельича, подернутым свежей испариной.

– Ни, ни, – залепетал он.

– Фокусы показываем? – участковый заглянул в бутылку.

На это Савельич лишь выпустил изо рта душную струю вчерашней заморенной селедки.

– Документов, конечно, нет? – разговор влился в привычное русло. – Одни фантики?

– У меня это… Комната есть, там все документы, – вспомнил Савельич.

Действительно, кроме пресловутой тары у него имелась пустая комната в комуналке, из которой он каждое утро выходил на бутылочный промысел. С готовностью он назвал адрес.

– Проверим, – злобно оскалился участковый.

Он вывел Савельича из очереди, не дав ему оставить у стены злосчастную бутылку.

– С собой бери, иначе за мусор оштрафую!

Пришлось наклоняться до помутнения в глазах и нести свой «крест» до поворота улицы под язвительные реплики неприветливых людей.

– В кондитерском попробуй сдать.

– Нет, ему в обменник надо. Это же доллáры внутри, с чьей-то рожей.

Савельич еле брел, разморенный смеющимся в спину солнцем. Последнюю попытку сдать бутылку он совершил возле метро. Прильнул к разинутой пасти одного из ларьков и промямлил в темноту:

–У меня там это… документы. Фу ты, стерва! Не документы – фантик один. С фантиком принимаете?.. Эй, есть кто-нибудь? Девушка! Или не девушка?

Ларек притворился пустым. А может, у Савельича сел голос, и он так ничего и не сказал. Он так устал, что уже расхотел и пить, и есть, и вообще жить. Треклятая бумажка вытряхнула из него всю душу, но бутылка не давала покоя, словно и сама хотела избавиться от содержимого, а Савельич был единственной ее надеждой на освобождение.

Для него слишком тяжела оказалась эта задача. Он оставил бутылку на ступенях метро, а сам примостился в каменной нише стены, наблюдая издали, в какие руки попадет его подопечная. Оставить ее на произвол судьбы он уже не мог.

Так просидел он целый час. Задремал. Очнулся – тара была на месте. Разные люди проходили мимо, некоторые нацелено тянулись к бесхозной емкости, но одергивали руку, едва заметив, что внутри что-то есть.

– Неужто только я такой? Позарился на фантик, – с горечью вздохнул Савельич и, подскочив к бутылке, с размаху хватил ее об острый край ступени. Но, видно, не сильно размахнулся или по какой другой причине, только она не разбилась, а запрыгала по лестнице, перекатываясь и звеня, будто мелочь в пиджаке.

Савельич подобрал ее, обтер и засунул в свой рваный карман. Ему показалось, что он сам похож на эту бутылку, осушенную до дна с болтающейся скомканной душой внутри. И ничем эту душу не поддеть и никак не разгладить. А пристраивать свою судьбу чужим людям – это уж и вовсе пустое дело.

– Ну что, горемычная. Пойдем, выпущу тебя на свободу, – сказал Савельич и направился к набережной.

Речку он не любил, она была серой и холодной, даже в такую жару. Но идти и впрямь было некуда. У спуска он чуть замешкался, раздумывая, правильно ли делает. Потом сплюнул и бодро зашагал вниз.

По реке пробежало волнение, видимо, от недавнего катера. В горле и голове у Савельича бурлило. Он нагнулся, держась за край гранитной набережной, чтобы не упасть от головокружения, и поставил бутылку на воду – осторожно, чтобы не перевернулась.

– Небось, соскучилась по жидкости? Ну, плыви с Богом.

Волна подхватила сосуд и, посеребрив серебристыми бликами, понесла по неспешному течению города, туда, где уже заходило солнце. Бутылка танцевала на волне, махая горлышком в разные стороны. Шоколадное послание уплывало вместе с ней.

Савельич, отгороженный высокимгранитом, лоснящейся гладью реки и запахом тины, чувствовал себя полным Робинзоном. Ему казалось, он не зря прожил жизнь, если сумел подарить человечеству такое послание. Ему было что сказать, и то, что не мог выразить на обоих языках, он вложил в одно бутылочное горло. Там покоилось все его сегодняшнее путешествие, полное приключений, горьких разочарований и миражей. Он собрал свой корабль из всех фантиков мира, он заслужил, выстрадал его. И теперь он уплывал.

Скоро бутылка наглоталась воды, окончила ритуальный танец и потонула. Савельич не огорчился. Он лишь ругнулся ей вслед, помочился в реку, отряхнул пиджак. И стал подниматься обратно к людям.

Жизнь в кошках

В жизни Лизаветы Васильевны было ровно шесть кошек. Они исправно служили свой век, почти не слезая с рук добродетельной хозяйки, которая аккуратно выдавала им ежедневную порцию ласки и куриных потрохов. Впрочем, идиллия в отношениях установилась не сразу, и поглаживание за ушами вначале носили даже агрессивный характер. Больше остальных в этом смысле досталось первой кошке. Родители преподнесли ее маленькой Лизочке на день рождения. Многое пришлось претерпеть беззащитному созданию – от необузданных игрищ в охоту на раненного льва и допрос глухонемого партизана до абсолютного безразличия в пору любвеобильной девичьей юности. К тому времени животное окончательно состарилось и скончалось под батареей, издерганное и апатичное.

Вторую кошку Лиза принесла с улицы – сжалось сердце над бездомным котеночком. Кроме того, возникла острая необходимость о ком-то необременительно позаботиться. Но появившийся вскоре муж, а затем и дети переключили хозяйское внимание, и кошка осталась не у дел. Она превратилась в обузу: слонялась по комнатам, писала на ковры, застревала в ногах домочадцев, воровала котлеты со стола и, в конце концов, не дождавшись старости, была сдана в кошачий приют.

Пришедшая в дом третья кошка предназначалась для повзрослевших детей, которые, однако, мало ею занимались, а большую часть времени проводили на улице, куда и она проложила себе дорогу. Это была гулящая кошка. Она предпочитала выезжать летом на дачу, с утра до ночи таскалась по соседским котам, как бешеная плодила котят, и Лизавета никак не могла докричаться до нее, чтобы позвать к ужину. Однажды она ушла на очередной промысел и не вернулась, после чего была оплакана всем семейством.

Четвертой повезло больше всех. Взятая взамен разъехавшихся детей, она приняла тепло и заботу Лизаветы Васильевны и ее мужа с урчащей благодарностью. Супруги соперничали друг с другом в заискивании перед любимицей. Семейные разговоры и распорядок дня строились исключительно вокруг мохнатого питомца. И когда дети хотели особенно угодить маме с папой, они непременно спрашивали про кошку. Раздобревшую и обездвиженную, в более чем солидном возрасте ее усыпили, поскольку сама она умереть уже не могла, и супруги крайне измучались ее слишком затянувшейся попыткой.

Появление пятой кошки стало событием неизбежным. Пятой, как и четвертой, грех было жаловаться на хозяев. Хотя, конечно, не так проворно выполнялись ее капризы, да и наезжающие временами внуки норовили выдернуть клок из хвоста или согнать с насиженного стула. Под конец у животного обнаружилось ожирение последней степени, повлекшее за собой многочисленные болезни, недомогания и вполне ожидаемую кончину.