Ржаной хлеб с медом

Комиссия была рада подсыпать перцу: носятся с этим звеньевым, хвалят, на празднике урожая шагает впереди всех — и нате вам. Пятно на весь колхоз!

Артис вежливо попрощался, целый день усердно работал, справился с огорчением, временами на него даже накатывала утренняя дурашливость. Снова представлял он, как удивится Ингрида. Ей и в голову не придет, что маки так рано распустились.

Вечером он вместе с товарищами загнал трактор на машинный двор. И пошел на свою маковую поляну. Глянул — и радости как не бывало. Межа была скошена. Агроном распорядился пройтись косилкой, чтобы проучить строптивого звеньевого.

Артис стал подбирать маки в обвядшей траве. Но погода была жаркая, а маки такие хрупкие, что от красоты не осталось и следа.

Разве можно в день, когда распускаются маки, явиться домой без цветов! Артис пошел обратно к мастерским. Застал Робиса Глейзду, возившегося как раз возле своих «Жигулей».

— Проси что хочешь, но выручи!

— Что случилось?

— Поехали в Ригу.

— Зачем?

— Я должен купить цветы.

— Ты сегодня на тракторе мозги, часом, не повредил?

— Нужно, понимаешь.

— Все сады в цветах, аж в глазах рябит. Пошли ко мне. Нарвешь, каких хочешь.

— Таких у тебя нет.

— Ей-богу, спятил.

Но Артис смотрел так серьезно и решительно, что Робис Глейзда не мог отказать, и машина рванула из поселка. Механизаторы поехали в Ригу за цветами. За шестьдесят три километра! Чокнутым надо быть, ворчал про себя Робис. Точно, сотрясение мозга у звеньевого.

Кто знает, куда Артис уговорил бы его поехать еще, если бы на цветочном базарчике напротив магазина «Сакта» маков не оказалось. Но у одной тетушки их было полное ведро, и Артис купил все до одного.

Забитое транспортом шоссе, ограничения скорости, две проверки автоинспекторов, и минуты складывались в час, второй… Стало темнеть. Дневную жару сменил душный вечер.

Артис сгреб с заднего сиденья цветы. От долгой езды они примялись, головки поникли. Но он этого не заметил. Как всегда, в этот день в руках у него охапка маков. И он снова мчится домой. С той лишь разницей, что в этот раз Ингрида не догадывается о сюрпризе. Так думает Артур Зенне. Но он не знает своей жены. Она догадалась. Только было это, да сплыло. Теперь в доме тихо. Жена спит. Артис высыпает маки на одеяло. Ингрида, конечно, глаз не сомкнула. Лежала под одеялом и пряла свою думу. А та все цеплялась, да не в ту сторону наматывалась. И как было ей не цепляться, не путаться, если любимый человек в такой день будто в воду канул.

Ингрида руками дотрагивается до подарка, но не чувствует свежести маков. Бог знает где Артис бродил с нарванными цветами, если они похожи на валок скошенной травы, что пора переворачивать. Ингрида сбрасывает одеяло вместе с маками, выпрыгивает из постели и встает перед Артисом. Нет, не для того, чтобы прильнуть. Артис не слышит ее вопроса, но понимает — жена комок упреков. Не положишь руки на плечи, не объяснишь, что случилось. Не стоит и пытаться. Артис поворачивается и уходит на кухню. Всю дорогу страшно хотелось есть. А теперь нет. Ладно, посидит за столом, чего-нибудь перекусит. Чтобы собраться с мыслями, успокоиться. Он чувствует себя так, будто его ударили. Бежал, искал, нашел — и, оказывается, зря. Весь пол в маках. Хочешь — ходи по ним, наступай ногами. Хочешь — оставляй до утра. А нет — вымети хоть сейчас.

Ингрида уже в платье, промелькнула в дверях, бросив скупо на ходу:

— Выйду подышу свежим воздухом.

Иной от переживаний не закроет глаз до утра. Весь изведется и на следующий день уже не работник. Артису в таких случаях хочется спать. Счастливчик, раз так может. Сон — спасение от неприятностей. И Артис спасается. Поднимает с пола одеяло, маков не трогает, накрывается и засыпает. Со старой как мир мыслью: утро вечера мудренее.

Ингрида кружит по саду, но ей там тесно. Она выходит за калитку и медленно бредет по главной улице поселка. Ей кажется, окна домов смотрят, посмеиваются:

«Мы знаем, где был твой муж, а ты — нет».

Ингрида бежит от окон. Подальше, вон из поселка. Поговорить с полем тимофеевки, что начинается за водонапорной башней. И посмотреть, как ранняя жара выгоняет у хлебов колосья.

Опомнилась она на меже шириной в шесть борозд. Под ногами зашуршала скошенная трава. Маки. Откуда-то выплыли слова, которые произнес Артис тогда, в тот далекий день:

— Никогда не буду косить наше маковое поле.

Ингрида побежала домой.

Артис не слышал, как она вошла. Проснулся от шепота:

— Не спи. Маки отцветут.

Артис увидел Ингриду и увидел вазу: маки источали маковый запах и полыхали маковым цветом.

Я НЕ МОГ ЗАСТРЕЛИТЬ КОРОВУ

Мне позвонила Тайга — сестрино чадо, как ее называли Стефания с Терезой. Какое уж там чадо в пятьдесят четыре года. У самой двое детей, трое внуков. А для Стефании и Терезы она как была сестриным чадушком, так и осталась. Мы с Тайгой одноклассники. Не то чтобы закадычные друзья, на дни рождения друг друга не зовем. Но если нужна помощь, дважды просить не приходится. Вот Тайга и звонит мне:

— Ты не мог бы взять ружье и приехать? Нужно корову пристрелить.

Я, видно, долго не отвечал. Тайга забеспокоилась:

— Ты где?

— Пристрелить корову? — переспросил я.

— Да. Только не мою, а тети Стефании и тети Терезы.

Ладно, что зря трубку мусолить. Сяду-ка лучше в машину, поеду. Восемь километров — не расстояние. Тайга живет на центральной усадьбе, я — в поселке. Стефания с Терезой — чуть дальше, километра на три. Там разберемся. Да, но почему она сказала: корову тети Стефании и тети Терезы? Стефания же умерла. Когда это было? Прошлым или позапрошлым летом? Запамятовал. Старухами, что доживали век за Белым болотцем, я никогда особо не интересовался. Помню, Тайга рассказывала, что хотела перевезти теток к себе, но те ни в какую. Нечего, дескать, у молодых под ногами путаться.

Я заехал за Тайгой. Она села в машину и стала объяснять:

— Мы с мужем пытались задобрить ее, накинуть на шею цепь. Не дается! Сущий зверь. Даже не ест, когда мы рядом. Бросили охапку хорошей, сочной травы — забилась в угол и шипит.

— Раз так, надо звать ветеринара, — вставил я.

— Глупости. Она не бешеная. Просто тетки избаловали. Вот и дичится чужих. Не корова, а черт знает что!

Я не ошибся. Стефания действительно умерла. Мы зашли к Терезе. Не знаю, что Тайга наговорила ей, но радушия, с каким встречают гостей, я не почувствовал. Разбитая параличом хозяйка сидела в постели, откинувшись на подушки, обложенная скатанными одеялами.

— Пришел корову убивать? Один тут уже пробовал с ножом подступиться. Значит, теперь будут из ружья палить. Ленятся скотине есть подать, душегубы. Дождались бы хоть моей смерти! Ну иди! Стреляй! Чего стоишь? Больного человека не видал?

В неподвижной массе шевелился только рот. Воинственно, желчно. Мне даже казалось: веки не мигают, настолько сверлящим был взгляд. Было жалко, что она так немощна. И зло разбирало: обругала ни с того ни с сего. Впервые в жизни я рассердился на Тайгу. Я не навязывался. Сама просила. И вот те на — впутала в историю. Я повернулся и, не попрощавшись с хозяйкой, сказал:

— Пошли в хлев!

Распахнул дверь. Так иногда кидается прочь перепуганная насмерть кошка, готовая со страху взбежать по стене до потолка. Казалось, корова чует, что в стволе ружья — ее смерть. Она носилась из угла в угол, пока не выдохлась и не села. Да, села, как на рисунке в детской книжке. Спиной к балкам. Передние ноги повисли, будто просили пощады.

Корова замерла. Жили только глаза. Вспыхивая в полумраке, умоляли и ненавидели. Привалившееся к стене животное поразительно напоминало прислоненную к подушкам Терезу. Стоило мне подумать об этом, как ружье само опустилось. За спиной у нас послышался крик. Случилось невероятное. Тереза вышла во двор. Сколько живу, не слыхал, чтобы парализованный человек вдруг встал и пошел. Но дано ей было только выйти и крикнуть. Когда мы подбежали, Тереза была мертва.