Брайар-роуд

Я благодарю мать и протягиваю руку, помогая ей снова занять место за столом. Но занавески слишком тонкие. Мы сидим не в темноте, а в бордовых сумерках, похожих на искусственный рассвет. Мое внимание привлекает ярко-красный индикатор телевизора, потом другой — на усилителе в стенной нише. Я прошу вынуть из розеток все вилки, а телефоны отключить и вынести в соседнюю комнату. Три телефона послушно уносят. Наконец мы можем начать.

— Возьмемся за руки, — говорю я. Старший сын не упускает случая ухмыльнуться. Его рука тычется в руку брата, как маленький агрессивный зверек. — Это необходимо, — спокойно поясняю я. — Мы проводим нечто вроде церемонии, и у этой церемонии есть своя форма. Руки братьев соединяются в крепком мужском пожатии. Когда круг замыкается полностью, я выжидаю с минуту, затем опускаю глаза вниз; остальные пятеро участников, один за другим, следуют моему примеру. — Теперь закроем глаза, — говорю я чуть тише; то, как звучит голос, важно во всех подобных ритуалах. Лицедейство, скажете вы, и в этом будет доля правды, но ведь и в церковной службе есть что-то от театрального представления. Месса — это спектакль, благодаря которому на сцену нисходит дух.

Я замечаю, что старший сын наблюдает из-под прикрытых век за мной и за другими, но терплю: отчитывать нельзя ни в коем случае. Я закрываю глаза сама и даю ему время присоединиться к остальным.

— Теперь нужно сидеть молча, — продолжаю я спустя еще минуту. — Пожалуйста, постарайтесь ни о чем не думать. — Я объясняю, как этого добиться, и в комнате наступает тишина.

Контакт с отцом зависит от меня: его скрюченные пальцы жестки и неподвижны, и мне остается только их обхватывать. Но мать стиснула мою руку точно капканом, и при каждом вдохе у нее в горле что-то едва слышно потрескивает. Я легонько покачиваю наши кисти, чтобы успокоить и ободрить ее; странные звуки исчезают, и ее пальцы расслабляются.

Теперь мы дышим тихо и слаженно, как будто все погрузились в мирный сон. Наш круг стал восприимчивым — по крайней мере настолько, насколько это возможно для его участников. Пора делать следующий шаг.

— Пожалуйста, представьте ее себе, — прошу я. — Услышьте ее голос.

Вскоре она появляется. Я вижу девушку на пороге магазина. На улице хлещет как из ведра; она нахлобучивает капюшон, ныряет в потоки дождя и исчезает. Она исчезает снова и снова. Потом я очень ясно вижу шарф золотистого оттенка. Из газетных отчетов мне известно: на ней был такой шарф. Тот, что вижу я, лежит на траве. Медленно вырисовывается ландшафт: холм, низкий холм без деревьев, несколько измочаленных ветром кустиков, каменная проплешина. Это место преступления, но я сама его создаю. Я не вижу мертвых, не вижу, где они сейчас. Мертвые есть мертвые, они за пределами досягаемости. Они не говорят со мной, и я их не вижу. Мой дар — не особое зрение; я не могу подобрать для него имя. Когда возникает контакт, по моему телу пробегает какая-то необычная дрожь — это ощущение столь же сверхъестественное, мощное и мимолетное, как дежавю. Я не умею его описать.

Холм исчезает, и понемногу проступает новая сцена: тропинка в лесистой местности и предметы одежды, разбросанные среди кустов. Шарф тоже там, но теперь он бесцветный. Полуразвалившийся сарай, вокруг растут березы. Я знаю — это воспоминание. Между березами я вижу колодец, накрытый рифленым железом. Эта жуткая картина — воспоминание о месте, пугавшем меня много лет назад, пробужденное тем ужасом, который потихоньку просачивался в меня с тех пор, как я попала в комнату дочери. Эта девушка мертва. То, что ее найдут в лесу, у полуразрушенного сарая, не больше чем совпадение. А может быть, своего рода предсказание — так же, как можно было бы предсказать арест одинокого мужчины в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти, который «вел уединенную жизнь», человека с нездоровыми наклонностями. Я не увидела ее убийцу. А то, что увидела, вообразила — я это знаю, а потому молчу. У меня нет привычки комментировать все, что я переживаю в таких случаях. Я стараюсь разбираться в своих впечатлениях. То, с чем я имею дело, не одержимость, хотя многие предпочли бы разыграть соответствующее представление.

— Что происходит? — вмешивается старший сын.

Я понимаю, что он снова за мной подсматривает, но воздерживаюсь от замечаний и не открываю глаз. Картинка с сараем и березами тускнеет, и я по-прежнему не чувствую ничьего присутствия. С улицы доносится мужской крик; другой мужчина громко бранится из проезжающей машины, и первый, смеясь, провожает его ответной руганью. Старший брат коротко, резко фыркает. Ясно, что он не так уж горевал о пропаже сестры и теперь начинает испытывать угрызения совести.

Лесистая местность уже исчезла совсем, и я полностью осознаю себя сидящей в комнате. Открыв глаза, я предлагаю изменить структуру нашего круга. По моим указаниям отец уступает свой стул второй дочери, оба сына сдвигаются на одно место, отец устраивается по левую сторону от своей жены, но она остается со мной. Она берет мужа за руку, встряхивает ее, точно требуя от него решительного усилия, но друг на друга они не смотрят. С тех пор как я пришла в этот дом, они впервые дотронулись друг до друга.

Мы готовимся ко второй попытке. Через некоторое время вновь наступает тишина, но на сей раз в ней чувствуется что-то фальшивое, вымученное. Это не та настоящая, покорная тишина, какая мне нужна. С одной стороны пальцы матери сжимают мои, как будто она альпинистка, которая боится сорваться со скалы. Рука дочери по другую сторону, наоборот, мягкая. Ее большой палец ритмично, бессознательно поглаживает мой. Я представляю сестер вместе, они смеются, но это лишь фотография, приведенная в движение. Затем я вижу на вечеринке девушку, похожую на пропавшую; вокруг нее подруги со снимков в ее комнате. Сострадание делает свою работу, но это не сострадание с пропавшей девушкой, а сострадание к ее семье. Я хочу им помочь.

Усилием воли я удаляю снимки, но подключение воли — всегда помеха. Я чувствую, что потерпела неудачу. В памяти всплывают другие лица — родители юноши, забывшего, кто он такой, затем наивное и благодарное лицо шоремской матери. Я вижу шоремскую девушку, потом фолкстонскую и колчестерскую — ее так и не нашли. Как много людей, переживших утрату, покинутых и надеющихся! И все это посторонний шум, от которого не избавишься. Пора с этим кончать.

Расстроенная поражением, я возвращаюсь в комнату.

— Простите, — говорю я. — Ничего не получается.

Все разнимают руки; материнскую я отпускаю последней.

— Что это значит? — испуганно спрашивает она.

Будь девушка жива, я поняла бы это — при идеально благоприятных условиях. Но здесь они далеки от идеала: слишком много сопротивления.

— Не могу сказать, — отвечаю я. — Все, что мы знаем наверняка, — это то, что я не смогла добиться успеха. — И снова извиняюсь.

— Может, попробовать еще раз? — говорит она, но ее муж уже отодвигается от стола.

— Думаю, результат будет тот же, — отвечаю я.

Все поднимаются на ноги, но мать не трогается с места. Она смотрит на столешницу, как в пропасть неведомой глубины. Отец сует руку в карман и спрашивает:

— Сколько мы вам должны?

— Мне ничего не надо, — говорю я.

— Должны же мы вам хоть что-нибудь дать, — говорит его жена. — Вы потратили на нас столько времени.

— Не надо ничего, — повторяю я.

Отец не настаивает.

— Я отвезу тебя домой, — говорит он дочери, раздвигая занавески.

Сыновья уже оттащили свои стулья обратно на кухню и теперь надевают в прихожей куртки. Затем младший приносит в гостиную телефон сестры; она прикрыла глаза ладонью, и он осторожно кладет его рядом с ее локтем.

— Спасибо, — говорит он мне, протягивая руку. Глаза он прячет.

В гостиную заглядывает старший сын; его взгляд скользит от меня к родителям.

— Я еще позвоню, — говорит он. Затем уходит с неодобрительным хмыканьем, прихватив с собой брата. Я вижу их на аллейке; младший бредет позади, а старший шагает с целеустремленностью человека, твердо решившего кому-то отомстить.