Брайар-роуд

— Он забыл, кто он такой, — поясняю я. Эта саутгемптонская история — часть моих верительных грамот, подтверждение моей компетентности. Я не изображаю из себя кудесницу. Некоторым дано слышать звуки, которых не слышат другие. У кого-то язык способен различать оттенки вкуса, неуловимые для остальных, а у кого-то нос чувствует десяток составляющих в запахе, который другие воспринимают как единый аромат. Здесь примерно то же самое, говорю я.

Отец пропускает мои речи мимо ушей. Несколько раз во время беседы я замечаю, что он не сводит глаз с моего рта. Мне приходилось слышать, что губы — лучшая деталь моей внешности. Вдобавок я приложила усилия к тому, чтобы мой голос звучал мелодично. Когда я только начала говорить, он был чуть выше, а его тембр — чуть резче. Отцу мой голос по душе, это я вижу, хотя в целом он склонен отнестись ко мне с неприязнью. Но он из тех мужчин, которым нравятся женщины, да и они по большей части находят его привлекательным. Это очевидно. Несколько лет назад он нарушал святость брачных уз, говорят мне его глаза, а взгляд, ненароком брошенный на него женой, подтверждает это; я уверена, что когда-нибудь он изменит ей снова.

— Я не даю никаких обещаний, — предупреждаю я их обоих с самым чистосердечным видом. Кое-кто думает, что мне достаточно всего лишь открыть какую-то тайную дверцу и прислушаться. Однако все не так просто; я объясняю, что не всегда могу поймать нужную волну. — Каждый случай — особый, — добавляю я. — Но, возможно, мне удастся вам помочь.

На этом необходимое вступление закончено. У отца нет вопросов; жену интересуют практические подробности. Нужен стол, но все согласны, что в кухне не та обстановка. Стол придется вынести в гостиную. Дополнительные стулья уже одолжили у соседей, говорит жена, как пациент, считающий своим долгом сообщить врачу, что выполнил его указания и явился на обследование натощак. На улице тормозит машина.

— Вот и мальчики! — восклицает жена. Ей не терпится начать. Она вскакивает, но машина чужая; сыновья еще не приехали.

— Можно пока взглянуть на ее комнату? — спрашиваю я.

Отец интересуется, зачем. Так легче настроиться, объясняю я.

— Не понимаю, что это значит, — досадливо бросает он мне, точно иностранке, которая отнимает у него время, лопоча что-то на своем нелепом языке. — Пойду принесу стулья.

Его жена ведет меня наверх, в комнату дочери. Тихонько открывает дверь, словно боясь разбудить спящую девушку. Шепчет: «Здесь». Стоя на пороге бок о бок, мы заглядываем в маленькую комнатку: там стоят двухъярусная кровать с небольшим письменным столом вместо нижней койки и комод, а рядом, на ковре, как раз хватит места, чтобы улечься одному взрослому. Кивнув, делаю шаг вперед. «Я вас оставлю», — говорит хозяйка и бесшумно затворяет дверь за собой.

Под столом валяется комок из юбки с колготками. Кровать не застелена, на ней журнал. По комоду разбросаны тюбики губной помады и тени для век. На столе ноутбук; полицейские наверняка уже изучили его и обнаружили то, что все девушки скрывают от своих родных, но охотно выкладывают друзьям и псевдодрузьям в интернете; на сей раз это ничего не дало. Все прочее в комнате выглядит нетронутым. Это важное условие: вещи пропавшей должны оставаться на своих местах, иначе магия не работает. Если бы тут произвели уборку, можно было бы сразу отправляться восвояси. Но здесь все так, как мне надо.

Я ложусь, чтобы лучше освоиться. К изголовью кровати пришпилена огромная самодельная открытка. В кольце шестерки из числа «16» — два милых личика, щекой к щеке, посылают воздушные поцелуи. Их в облаке сердечек и восклицаний окружают другие поздравляющие, все сплошь девицы. На листке линованной бумаги надпись: «ЛЮБЛЮ!» в ало-золотых блестках. Вокруг всего зеркала улыбаются молодые певцы и актеры. Среди подруг и знаменитостей мелькает и сама обитательница комнаты: на пляже с сестрой, верхом на статичной лошади, в школьной форме, на светло-коричневом диване между своими братьями. А вот и тот, о ком мы знаем по отчетам: симпатичный, в берете, на катере. На полочке над кроватью — мягкая розовая лошадка рядом с маленькой Эйфелевой башней. Эта девушка бесхитростна и гораздо младше шоремской, хоть и не по годам. Задорная, непоседа — так пишут газетчики в подобных случаях. И действительно, в этой комнате много выставленного напоказ веселья, чего не было в Шореме. Ту спальню украшали открытки с копиями старинных портретов; книги на полках говорили о задумчивости и натуре, обращенной в себя. А это жилище девочки, еще ребенка. Она не сбежала. Шоремская сбежала и была жива, я сразу это почувствовала. И когда отец — вернее, отчим — пришел домой и пожал мне руку, у меня исчезли последние сомнения в своей правоте: очень уж красноречиво вильнул в сторону его взгляд, и во взгляде этом была грязь, которой жена, похоже, не видела. «Моя принцесса» — так называл он свою приемную дочь, и это слово в его устах отдавало гнилью.

В комнате подо мной бубнит мужской голос — другого, женского, я не слышу. Закрыв глаза, я вызываю в памяти фото с камеры наружного наблюдения, последнее изображение пропавшей. Выйдя из магазина в той части города, где у нее нет известных нам друзей, она надевает капюшон и шагает под дождь. Всем телом я вбираю в себя атмосферу, которая есть только в этой комнате. Отец внизу продолжает бубнить. Этот дом не похож на шоремский. Между родителями больше нет любви, но такая ситуация обычна. Многим детям удается пройти через это без всякого вреда для себя. Моим, например, удалось. Этой девушке было здесь хорошо. Она чувствовала, что любима. Беззвучно, словно повинуясь чьей-то чужой воле, мои губы произносят слова: она не сбежала.

На улице дважды хлопают дверцы машины, потом в замке поворачивается ключ. Не успеваю я вскочить, как раздается стук и в комнату, не дожидаясь ответа, заглядывает отец. — Все в сборе, — объявляет он. — Готовы?

— Да, — говорю я, стараясь ничего не выдать.

Пропустив меня в коридор, он быстро обшаривает комнату глазами, проверяя, не рылась ли я в вещах его дочери, не открывала ли ящики.

Сыновья дожидаются меня за столом. Старшему, работающему вместе с отцом, лет двадцать пять. Он выглядит как слегка смягченная версия хозяина дома и явно не хотел сюда идти. Когда я вхожу, по его лицу проскальзывает недоумение: он думал увидеть банальную ярмарочную гадалку, а ему подсунули какую-то юристку. Бросает неодобрительный взгляд на мои туфли, но тут он ошибается: я уверена, что его кроссовки дороже. Оценивает и мою фигуру — так же, как отец, но более откровенно, как будто, согласившись участвовать в такой ерунде, заслужил это право. Однако другой сын, двумя-тремя годами моложе брата, больше располагает к себе и настроен не столь критически. Он протягивает мне руку, извиняясь за то, что она такая грубая: по профессии он механик, и из-за въевшегося в кожу масла узор на кончиках его пальцев виден очень четко, хоть отпечатки снимай.

Мне достается один из соседских стульев, с золоченым металлическим каркасом и мягким плюшевым сиденьем; на такой же стул слева от меня садится мать. Отец справа, потом дочь, дальше младший сын.

В лучах заката вся стена напротив меня горит оранжевым так, что глазам больно.

— Нельзя ли задернуть занавески? — спрашиваю я.

Старший сын поднимает бровь. Его подозрения ясны: видимо, я готовлю фокус, который легче провернуть в полутьме.

— Надо убрать отвлекающие факторы, — поясняю я.

— Я не собираюсь отвлекаться, — заявляет он. — На улице нет ничего интересного, — и указывает туда, будто предлагая мне проверить самой. Его сестра смотрит в угол потолка; они со старшим братом не особо близки.

— Так мне будет легче сосредоточиться, — уточняю я тоном, в котором при желании можно уловить извиняющуюся нотку. Мать уже на ногах. Она берется за шнурок, но на несколько секунд замирает, глядя в окно. Гаснет очередной день. Вечер чудесный: море до самого горизонта словно пылает, над ним громоздятся великолепные облака самой разнообразной расцветки. Я знаю, что это зрелище кажется ей оскорбительным. Она видит морские и небесные просторы, бесконечные крыши, неиссякающий поток машин, и все это ее пугает, усугубляет ее тоску. Ее ребенок затерян где-то во всей этой необъятности, а может быть, его там уже и нет.