Возвращение Эмануэла

Бабушка Кабинда вовсе не выглядела старухой. Наоборот, она словно воплощала собой молодость, исполненную надежд. В ее историях обычно звучали в одно и то же время бунт и печаль, вероятно потому, что она не видела ни малейшей возможности возврата к славному прошлому своего народа и не чувствовала уверенности, что пусть и в далеком будущем, но свобода будет все-таки обретена. Заканчивала она всегда короткой колыбельной песенкой, настолько очаровательной, что ее хотелось повторять и повторять. Куда еще я мог идти? Сам не знаю. Если бы меня спросили, куда бы я хотел вернуться, я бы ответил, что к своей бабушке Кабинде, в штат Сеара, а не в Африку, очень далекую и запечатлевшуюся в моей голове только в виде тех символов и образов, которые остались от загадочных песенок, погружавших меня в сон как по волшебству, с первых же слов: «Туту-Марамбайя, лучше не приходи сюда больше, а то папа мальчика прикажет тебя убить…»

Тогда я сразу засыпал как заговоренный, теряя ощущение реальности, собственного тела, только что прожитого дня, всего прошлого, настоящего и особенно будущего. Теперь все было иначе. Меня клонило в сон, но я на самом деле шел сквозь густую темноту ночи, полной призраков. Некоторым из них не хватало головы, другие, как туту-самбе (или самбес, или самбетас, — неважно, кто как их называл), бежали по дороге, несмотря на свою хромоту, как во времена беспечных детских ночных прогулок в Писи — маленьком местечке, всплывшем в моих воспоминаниях, от которых я никак не мог избавиться. Все эти пугающие существа оставили в памяти неизгладимый след. Из-за них я неожиданно увидел себя на руках у бабушки. Но в детстве самые страшные рассказы не рождали во мне такого ужаса, как эти бесплотные фигуры, кривлявшиеся здесь, на шоссе. Они возникали и внутри и вне меня. Даже собственная тень в свете фар обретала странные очертания.

В какой-то момент я даже попятился от ужаса. Фигура была столь ужасающей, что невольно напомнила о нелепом предрассудке, будто бы тень дьявола так же реальна, как и тень человека, который ее видит, и что тот, кто встретился с дьяволом, остается с ним навсегда. Я был жутко напуган, и это помогло ускорить шаг. Ноги, казалось, сами несли вперед. Я боялся вновь столкнуться со странным калекой, ковыляющим на одной ноге или прыгающим за моей спиной. Все это вызвало в памяти ужас, сопоставимый с тем, который наводил Кайпора или Зумби, охотившийся за неграми, преследуемыми в бразильских землях в давно ушедшие времена.

После того как автомобиль, двигавшийся во встречном направлении, проезжал мимо, свет фар уменьшался и голова призрака или чудовища начинала быстро отделяться. Свет сменялся мглой и картина напоминала бесконечные бабушкины рассказы об Отрубленной голове. Встречу с ней люди воспринимали как хорошее предзнаменование и упорно ждали. Несчастный обезглавленный, а им мог стать любой, выхваченный из толпы, выставлялся на всеобщее обозрение как добровольная жертва, принесенная в доказательство любви к ближнему. Его пролитая кровь объединяла остальных вокруг своего вождя. У этой истории были варианты. Часто она видоизменялась, но в конце бабушка всегда возвращалась к Туту-Марамбайя, чтобы завершить эту запутанную и поучительную историю, произнося: «Уходи, Туту, мальчик уже спит». И я действительно спал, как тогда, на руках у бабушки, так и теперь, на этой дороге.

Сила, тащившая вперед, то прибывала, то убывала, и от нее зависело, насколько ноги и глаза подчинялись мне. Временами приходилось останавливаться, чтобы сообразить, куда идти. Поглощенный этой упорной борьбой — между сном и явью, — вдали я увидел зарю, поднимавшуюся к вершинам деревьев. Она не была похожа на свет автомобильных фар, потому что освещала окружающее пространство с той же решимостью, с какой я шагал. Этого было достаточно, чтобы вернуть меня к жизни, полностью вымотанного в течение этой роковой ночи. Я даже не осмеливался больше закрывать глаза, чтобы не вспоминать о ней.

Солнце вставало далеко на горизонте. Его неутомимое движение не шло ни в какое сравнение с моим. Вскоре оно залило своим яростным светом все вокруг. Ни единой пяди земли не удалось скрыться от его благоволения. Это зрелище рождения света захватывало. Сколько лет я не наслаждался подобным спектаклем? Ничего сопоставимого не приходило в голову. Получив новый заряд бодрости, я восстановил утраченный темп, чтобы, как только день окончательно наступит, уверенным голосом попросить кого-нибудь из едущих попутно подвезти меня.

Все воспринималось более радужно. Автострада была просторной. Для транспорта в каждом из двух направлений предназначалось несколько полос. Между ними — широкая разделительная полоса. На ней — трава и редкие, аккуратно высаженные цветочки. Лес с обеих сторон по обочине рос беспорядочно и выглядел неухоженным.

Теперь я точно знал, где нахожусь. Я уже прошел Аружа и Сан-Жозе-дус-Кампус. Позади остались два маленьких и один большой город, заставлявший меня мучиться и вспоминать прошлое, от которого нельзя скрыться. Я стал искать километровые отметки, соображая, сколько времени потратил, чтобы оказаться здесь: десять или одиннадцать часов? Пройдено более пятидесяти километров. Когда я буду в Жакареи? Передо мной — бесконечная прямая линия. Впереди, на другой стороне, появился указательный столбик, плохо различимый на расстоянии.

Погода стояла ясная. Огненный шар поднимался над вершинами деревьев, затерявшихся посреди огромной кофейной плантации. Я ненадолго остановился, чтобы сверить километраж.

Сама мысль отдохнуть на обочине принесла такое же облегчение, какое испытывает человек, увидевший спасительный берег после кораблекрушения. Я лег. Ноги болели не так уж сильно. А вот голову никак не удавалось удобно устроить. После нескольких попыток подняться пришлось отказаться от этой затеи. Каждый раз мешало головокружение. Возможно, давал о себе знать пустой желудок или воздух, заполнявший живот, плюс жажда, накопившаяся за время пути. Лучше было оставаться в лежачем положении, пока организм не выработает вновь хотя бы немного энергии. Дотронувшись до правой ноги, я почувствовал наивное желание, чтобы головная боль спустилась туда. Попробовал согнуть другую ногу и убедился, что обе они еще слушаются. А значит, можно было пройти еще тридцать или сорок километров — именно такую цель я себе поставил.

Когда головная боль усиливалась, казалось, что она перекатывается из одного места в другое, словно путешествуя по поврежденной зоне мозга. Чтобы выдержать эту пытку, я клал голову на маленький чемоданчик, служивший мне подушкой на холодной красноватой земле. Место, где я лежал, было предварительно расчищено моими ногами. Сверху меня укрывала тень, падавшая от векового дерева, росшего совсем недалеко от края шоссе.

После того как усталость в очередной раз не позволила встать и погреться в рассветных лучах солнца, я достал из чемоданчика старое одеяло и, быстро устроившись, скрестил руки на груди и закрыл глаза. На мгновение удалось позабыть обо всем, что произошло в предшествовавшие дни. Но не так просто избавиться от воспоминаний. Начали возвращаться места, увиденные в первые минуты поездки на автобусе из Сеара в Сан-Паулу, впечатления от первых дней, прожитых в огромном городе, подробности проживания в пансионе доны Женовевы. Казалось, что всем этим пронизан воздух, которым я дышал. Затем, однако, пришло ощущение, что образы, возникавшие в моем мозгу, были искаженными. Постепенно они стали угасать. Неспособный больше что-либо контролировать, я погрузился в спасительный сон.

Проснувшись, прежде чем вернуться на шоссе, я посмотрел на дерево и поблагодарил его, как будто оно было человеком. А ведь здесь, вдруг скользнула мысль, осталась часть меня самого. Там, где я лежал и беззаботно спал, царил покой, который, по сравнению с тем, что происходило на шоссе, можно было считать райским. Интересно, откуда взялось это, почти религиозное, чувство благодарности? Ведь все мы знаем, что дерево — всего лишь неподвижный ствол, укорененный в земле. Охваченный непривычным чувством, я попытался отогнать его от себя. И даже подумал, не было ли оно признаком слабости, проникающей через самую широкую дверь — дверь наших желаний. Это даже рассмешило, потому что, согласно пословице, у желания лицо еретика. Я же, наоборот, становился душевным и признательным, благодаря какой-то загадочной силе, толком не понимая, защищала ли она меня или лишь на какой-то момент превратила в часть того векового дерева.