Он поет танго

Мы бродили долго, и мне показалось, что ничто здесь не находится на своем правильном месте. Кинотеатр на проспекте Санта-Фе, в котором Хуан Перон познакомился со своей первой женой, был теперь громадным магазином аудио- и видеокассет. В некоторых ложах россыпью лежали искусственные цветы, в других громоздились пустые полки. Мы поели пиццы в заведении, на вывеске которого значилось «Галантерея» и даже на витрине красовалась вышивка, кружева и пуговицы. Тукуман поведал мне, что лучшее место, где можно выучиться танцевать танго, — это вовсе не академия Гаэта, как значится в туристических путеводителях, а книжная лавка «Задумчивый пройдоха». Во время моих странствий по Интернету я прочел, что именно там пел Мартель, когда его вызволили из скромной забегаловки «Боэдо», где весь его доход составляли чаевые да бесплатная кормежка. Тукуману показалось странным, что никто раньше не рассказывал ему эту историю, да еще в городе, переполненном знатоками музыки самых разных направлений — от рока и сельской кумбии [11] до боссановы [12] и сонат Джона Кейджа [13],— но главным образом знатоками танго, способными отличить по тончайшим оттенкам звучания квинтет 1958 года от него же в 1962-м. Чтобы здесь ничего не знали о Мартеле — это выглядело явным преувеличением. Был момент, когда я подумал, что Мартеля не существует, что он всего лишь плод воображения Жанны Франко.

На последнем этаже «Пройдохи» давали уроки танго. Женщины отличались стройностью фигур и понимающим выражением лица, а кавалеры, несмотря на потрепанную одежду и очередную бессонную ночь, двигались с потрясающей элегантностью и поправляли ошибки своих партнерш шепотом, на ушко. Книжная лавка внизу была полна народу, как и почти все книжные магазины, мимо которых мы проходили. Тридцать лет назад Хулио Кортасар и Габриэль Гарсиа Маркес были удивлены, узнав, что домохозяйки в Буэнос-Айресе покупают «Игру в классики» и «Сто лет одиночества», словно бы это фасоль или пучки зелени, и таскают книги в продуктовых сумках. Я заметил, что с тех пор жадность портеньо [14] до чтения не уменьшилась. Однако привычки их переменились. Теперь люди не покупали книги. Они начинали их читать в одной книжной лавке и продолжали чтение в другой — по десять страниц или по главе в каждой — и так до конца. Вероятно, на это уходили целые дни — или недели.

Когда мы пришли, владелец «Пройдохи», Марио Виргили, был в баре наверху. В одно и то же время он наблюдал за происходящим и находился где-то вовне, пребывая одновременно в состоянии созерцательности и возбуждения. Никогда бы не подумал, что два этих качества могут перемешиваться. Я услышал, что мой друг называет его Тано, а еще я услышал его вопрос: долго ли я собираюсь пробыть в Буэнос-Айресе. Я ответил, что не уеду, пока не отыщу Хулио Мартеля, но что-то уже отвлекло его внимание.

Танцевальный тур подошел к концу, и партнеры тут же разошлись, точно их ничего и не связывало. Этот ритуал казался мне необычным еще в кино, однако в действительности он выглядел даже более странно. Когда подходил черед нового танго, мужчины приглашали своих избранниц на танец легким кивком, который казался исполненным безразличия. Но это было не так. Мужчины изображали презрение, чтобы защитить свою гордость от малейшего оскорбления. Если женщина принимала приглашение, она, в свою очередь, делала это с отсутствующей улыбкой и поднималась с места, ожидая, чтобы мужчина к ней подошел. Когда начиналась музыка, пара несколько секунд стояла в ожидании, мужчина напротив женщины, не глядя друг на друга и беседуя о всяких пустяках. Танец как таковой начинался с довольно-таки жесткого объятия. Мужчина обхватывал талию женщины, и с этого момента она начинала отступать назад. Иногда партнер выпячивал грудь вперед, иногда занимал позицию чуть сбоку, щека к щеке, а его ноги между тем выписывали кебрады [15] и корте [16], которые женщина должна была повторять в зеркальной симметрии. Такой танец требовал безукоризненной точности и, главное, кое-каких провидческих способностей, потому что фигуры в танго не имеют определенной последовательности — это плод свободной импровизации ведущего партнера или порождение хореографии с бесчисленным количеством сочетаний. У тех пар, где было больше всего взаимопонимания, танец повторял некоторые движения соития. Это был атлетический секс, который стремится к совершенству, но не интересуется любовью. Я подумал, что было бы полезно включить эти наблюдения в мою диссертацию, поскольку они подтверждают мысль, что танго зародилось в публичных домах, как утверждал Борхес в «Эваристо Каррьего».

Одна из преподавательниц подошла ко мне и спросила, не хочу ли я научиться нескольким фигурам.

Давай, решайся, подбодрил меня Тано. С Валерией кто угодно научится.

Я колебался. Валерия вызывала безотчетное доверие, и желание защитить ее, и нежность. Лицом она была похожа на мою бабушку, мать моей матери. У нее был высокий чистый лоб и широко распахнутые каштановые глаза.

Я очень неуклюжий, наконец ответил я. Не заставляй меня позориться.

Ну что ж, я приглашу тебя в другой раз.

В другой раз, в другой день, неискренне прозвучал мой ответ.

Когда Тано Виргили поднимался со своего стула рядом со стойкой, чтобы понаблюдать за мерным колыханием танцующих, я каждый раз прерывался на полуфразе, которую не успевал закончить. Слово падало с моих губ и катилось на площадку к танцорам; они давили его своими каблуками, прежде чем я успевал его подобрать. В конце концов мне удалось получить ответ на свой вопрос о Хулио Мартеле, ответ настолько детальный, что, когда я вернулся к себе в пансион, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы зафиксировать эти детали. Мартеля, сказал мне Тано, на самом деле звали Эстефано Каккаче. Он взял другое имя потому, что ни один слушатель не смог бы всерьез относиться к певцу, которого зовут Каккаче. Сам подумай, как это звучит. Он пел здесь, рядом с местом, где ты сидишь, и было время, когда люди понимающие только и говорили, что о его голосе, неподражаемом голосе. Быть может, он и сейчас такой. Вот уже давно мне ничего о нем не известно. Тано обнял меня за плечо и наградил признанием, которое можно было предвидеть: По мне, он был лучше Гарделя. Но никогда не повторяй этих слов.

После этой ночи осталась целая куча записей — возможно, они верно передают рассказ Виргили, но меня не покидает ощущение, что я утратил тональность и аромат того, что он говорил.

Я смутно припоминаю долгую прогулку, которую мы с Тукуманом совершили потом. Мы бродили по городу с места на место, он называл это «паломничество по милонгам». Несмотря на то что декорации и персонажи менялись с быстротой, которую мои чувства не успевали отразить, — мы переходили от полной темноты к психоделическим огонькам, из танцзалов для мужчин к другим, где на экранах возникали образы прошлого (возможно, несуществующего) Буэнос-Айреса, по проспектам, повторявшим проспекты Мадрида, Парижа и Милана, среди женских оркестров и трио скрипачей-пенсионеров, — несмотря на все это, мой рассудок остановился в какой-то точке, где не происходило ничего, словно на рассвете после битвы, которая случилась где-то в другом месте, — может быть, сказалась усталость после путешествия, или я ожидал, что на одном из клочков этой бесконечной ночи вот-вот появится неуловимый Мартель. Мы останавливались под широким навесом центра «Паракультураль», подходили к собору, забредали в «Пустячок» и в «Поцелуй», и там было почти что пусто, поскольку милонги меняют свое местоположение со дня на день. Нам встречались заведения, открытые для танцев по средам с часу до трех ночи или по пятницам с одиннадцати до четырех. Паутина имен привносила в эту литургию дополнительную сумятицу. Я слышал, как пара немцев-любителей договаривалась о встрече в «Паракультураль», но называла его «Эллинское общество», хотя потом я понял, что это всего-навсего название здания, расположенного на улице, которая для одних называется Каннинг, а для других Скалабрини Ортис. В ту ночь у меня сложилось впечатление, что Мартель может находиться одновременно в двух или трех местах, или же нигде, а еще я подумал, что его, возможно, вообще не существует, что он — еще одна из многочисленных легенд этого города. Борхес сказал, цитируя епископа Беркли, что для неодушевленных предметов существовать вне воспринимающего сознания совершенно невозможно, esse est percipi [17]. В какой-то момент я почувствовал, что этой фразой можно дать определение всему городу.