Он поет танго

Глава вторая

Октябрь 2001 года

Со временем я усвоил, что Буэнос-Айрес, задуманный обоими своими основателями в виде идеальной шахматной доски, превратился в лабиринт, который ветвится не только в пространстве, как и все лабиринты, но и во времени. Раз за разом случалось так, что я собирался попасть в какую-нибудь точку города, но не мог туда добраться — этому препятствовали сотни демонстрантов с транспарантами в руках, протестующие против безработицы или снижения зарплаты. Однажды мне нужно было пересечь Северную Диагональ, чтобы попасть на улицу Флорида, но железная стена разъяренных демонстрантов, поднявших страшный переполох, вынудила меня отправиться в обход. Две женщины из толпы замахали руками, словно в знак приветствия, и я ответил им тем же. Видимо, я сделал что-то, чего делать был не должен, потому что ответом на мой жест явились плевки, от которых мне едва удалось увернуться, и оскорбления, которых я раньше никогда не слыхал и значения которых тогда не понимал: «Ах ты стукачище, шмыгун, полупидор! Хорошего бабла срубил? Не треснет?» Одна из женщин попыталась меня ударить, ее оттащили. Два часа спустя, возвращаясь по улице Катедраль, я снова встретил этих людей и приготовился к худшему. Но, кажется, они уже утомились и не обратили на меня внимания.

То, что здесь происходит с людьми, происходит и с разными местами города: у них постоянно меняется настроение, сила притяжения и язык. Вот одно из обычных выражений жителя Буэнос-Айреса: «Здесь меня нет», что означает «Здесь я — не я». В первые дни по приезде я отправился посмотреть на дом 994 по улице Майпу, где Борхес прожил больше сорока лет, и у меня возникло ощущение, что я уже видел этот дом где-то еще или, хуже того, что это просто декорация, которая обречена исчезнуть, как только я от нее отвернусь. Я сделал несколько снимков, распечатал их в ближайшем фотоателье и обнаружил, что крыльцо на них выглядит слегка иначе и облицовочная плитка образует уже другой узор.

С Хулио Мартелем у меня выходило еще более странно. Как я ни старался, я не мог застать ни одного из его выступлений, всегда экстравагантных и неожиданных. Кто-то добыл для меня его адрес, и я часами дожидался у его дверей, пока наконец не увидел, как певец выходит из дому. Мартель был низенький, с короткой шеей, с густыми черными волосами, затвердевшими от лаков и фиксатуаров. Передвигался он скачками, словно кузнечик — вероятно, опираясь на трость. Я попробовал следовать за Мартелем на такси, но потерял его возле площади Конгресса, на углу, наглухо перекрытом демонстрацией школьных учителей. У меня возникло ощущение, что в Буэнос-Айресе тех месяцев нити судьбы движутся не в такт движениям людей и в итоге создается лабиринт, в котором невозможно ничего и никого найти.

Тукуман рассказал мне, что многие туристические конторы устраивают одно- или двухчасовые экскурсии по городу для европейцев, которые прилетают в аэропорт Эсейса, чтобы потом отправиться на ледники Патагонии, на водопады Игуасу или в бухты Пуэрто-Мадрина, где киты сходят с ума в грохоте своих родов. Случается так, что экскурсионные автобусы теряются среди руин Камино-Негро или в трясинах Ла-Боки и возвращаются через несколько дней, причем пассажиры даже не помнят, что их так задержало.

Их ловят на любые крючки, рассказывал Тукуман. Есть экскурсия, которая объезжает все большие футбольные стадионы — как будто именно в этот день проходят самые главные матчи. Набирают сотню туристов и везут на стадион «Ривер Плейт» в Ла-Боке, а потом к стадиону «Велес» в Линьерсе. Перед воротами идет бойкая торговля колбасками, футболками, флагами, а репродукторы транслируют со стадионов рев многотысячной толпы, которую туристы не видят, но могут себе представить. А потом про эту лажу даже в книгах пишут, сказал Тукуман, и я подумал, кто бы это мог быть? Альбер Камю, Брюс Четвин [38], Найпол [39], Мадонна? Каждому из них показывали несуществующий Буэнос-Айрес, или они смогли увидеть только то, что представили себе еще до поездки. Есть еще экскурсия по рефрижераторным станциям, продолжал Тукуман, и другая, за двадцать песо, по знаменитым кафе. Около семи часов вечера туристов провозят по кафе на Авенида-де-Майо, в Сан-Тельмо и в Барракасе. В «Тортони» им устраивают спектакль с игроками в кости, которые бахвалятся, потрясая стаканчиками, и угрожают друг другу ножами. В «Эль Керанди» экскурсанты слушают танго, а в «Прогресо» на проспекте Монтес-де-Ока общаются с писателями-романистами, сидящими за переносными компьютерами. Все это показуха, полная фигня — сам понимаешь.

Про что я тогда не знал — так это про муниципальную экскурсию, посвященную Буэнос-Айресу Борхеса, — пока сам не увидел, как одним ноябрьским днем к пансиону доставляют туристов — в автобусе с кричащей рекламой «Макдональдса» на обоих бортах. Это были в основном исландцы и датчане, чьей конечной целью были озера на юге страны, но тот ландшафт вряд ли поразит их воображение больше, чем бесконечное одиночество этого юга. В распоряжении экскурсантов имелся гортанный английский язык, позволявший им вести прерывистую беседу, как будто расстояние между говорящими обрезало слова пополам. Я понял, что эти туристы заплатили за прогулку по тридцать долларов и что экскурсия началась в девять утра и должна закончиться где-то к часу. Брошюрка, которую выдали скандинавам для ориентации, представляла собой свернутый вчетверо лист газетной бумаги, испещренный рекламой массажисток на дому, клиник для досуга и таблеток с эйфорией, на которые не требуется рецепта. В этих типографских джунглях кое-как можно было разглядеть описание основных точек экскурсионного маршрута, составленное по-английски, но с применением испанской грамматики.

Первым пунктом этого маршрута являлся дом, где родился Борхес, — улица Тукуман, 840, и посетить его надлежало в тот утренний субботний час, когда движение на улице крайне запутанно и нервозно. Когда автобус оказался возле дома, девушка-экскурсовод, совсем юная, худенькая, с уложенной на затылке косой и повадками школьной учительницы, стремительно зачитала фрагмент из «Автобиографических заметок», в котором описывалась а flat roof; a long, arched entranceway called a zaguàn; a cistern, where we got our water; and two patios [40]. Уж не знаю, могли ли эти скандинавы представить себе бассейн, а точнее, колодец со шкивом на верхушке высокого шеста, на котором висело ведро для воды. В любом случае, ничего из этого больше не существовало. Там, где когда-то стоял дом семьи Борхес, теперь высился бизнес-центр, известный под тремя названиями: «Родовое имение», «Литературное кафе» и «Международный фонд Хорхе Луиса Борхеса». Фасад был из стекла, что позволяло насладиться видом столов и стульев из кованого железа с обивкой из грубой холстины и завитками на спинках. В глубине было открытое патио, там тоже виднелись столы с зонтиками от солнца и какие-то цветные шарики — возможно, остатки детского праздника. Наверху по всей длине фасада шла похожая на бинт розовая кайма. Здание справа, принадлежащее Женской христианской ассоциации, имело номер 848 и тоже претендовало на то, чтобы считаться родовым имением. На стене сверкала бронзовая табличка, повешенная в знак протеста против изменения нумерации домов по этой улице; также утверждалось, что с 1899 года все здания сдвинулись со своих первоначальных мест, и что вся улица сползает вниз по склону к реке, хотя до реки там по меньшей мере полтора километра.

Маршрут у экскурсии был очень экономичный. Так, жесткой цензуре подверглись кварталы Палермо и Помпея, по которым Борхес до утра бродил в те времена, когда переулки, только что пестревшие табачными лавками и маленькими кафе, внезапно обрывались на краю поля, в безбрежности пустого горизонта. В экскурсионную программу не вошел даже квартал, воспетый в стихотворении «Легендарное основание Буэнос-Айреса», где писатель жил с двух до четырнадцати лет, пока его семья не обосновалась в Женеве, и где Борхес интуитивно постиг то, что впоследствии подтвердил философ-идеалист Фрэнсис Герберт Брэдли: время — это беспрестанная агония настоящего, которое распадается в прошедшее.