На солнышке

— А чего ему ходить? — не оглядываясь на развалившегося за ее спиной Федора, отвечает за него длинная старуха. — В одном месте вытурят, в другом возьмут.

— Не болтай, старая, — лениво, не открывая глаз, отвечает он. — У меня прогулов нету. Я и пока шоферил, не прогуливал. Это они все трубкой меня измеряли. И не выгнали, учти, а переводом, в кочегарку. А теперь все. Вон, вишь. — Он приподнимается, тычет пальцем в небо. — Солнышко. Отопительному сезону конец. Ему вахту сдаю.

— Дай попробовать. — К Федору подходит и тянет руку к стоящей возле чурака кружке курящая старуха.

— Пошла ты, — равнодушно отмахивается он. — Сначала — козел вонючий, потом — попро-обовать.

— Ну, дай. — Она не отходит.

— Хосподи, до чего надоели, хари. — Длинная старуха поднимается.

— Наследие алкоголизма, — поднимается и старик.

КамАЗ врывается в улицу неожиданно. Обычно машины сюда не заходят, к комбинату и строящимся домам есть другая дорога, окружная бетонка. Спешащий на обед шофер сокращает путь, гул мотора и шлепанье грязи из-под колес не приближаются постепенно, обрушиваются на стоящую вперемешку компанию, которая даже не успевает увидеть мелькнувшую мгновенно геометрической уродиной безносую ярко-красную кабину. Лишь тянется мимо них серая бетонная плита для нового дома с удобствами, на металлической арматуре, от самой кабины, почти до конца прицепа. КамАЗ уже поворачивает, пожалуй, слишком резко, а прицеп почему-то задерживается и начинает медленно, даже плавно, клониться влево, плита ползет вниз, на обочину, и зависает над ручьем.

— Ой, — запавшим голосом взвизгивает круглая старушка и делает два шага назад.

Только тут Федор открывает прищуренные глаза, моргает бессмысленно, вертит головой, вскакивает, задев сапогом кружку.

— Растудыт-твою, — хрипло кричит он и бежит к машине по ручью, ноги его скользят, они коротки и неловки, чавкает под ними снеговая вода, скачут из-под них густые радужные брызги.

Плита ползет вниз, куртка вжавшегося в ручей мальчишки никак не дается Федору в руки, но легка, будто Витьки там и нет. Так и не почувствовав Витькиной тяжести, Федор хватает за загривок будто пустую куртку и сильно швыряет в сторону.

А солнышко светит. И все наличное на этот полдневный час население барака уже не жмется на широкой плахе. Отступив в испуге назад, не тронулась с места кругленькая старушка, широко распахнуты ее бледно-голубые глаза. Длинная старуха стоит чуть впереди нее, раскрыв беззубый рот. Курящая, подняв опрокинутую кружку, выливает в себя оставшиеся капли, с кружкой идет к машине. Старик, размахивая поднятыми кулаками, сдернув шапку с головы и крепко матерясь, устремляется к кабине, из которой уже выскочил шофер. Учительница, в коротких ботиках, мелкими шажками, бегом, кинулась к отброшенному в сторону Витьке.

Сползшая плита помогла ручью пробить снеговую шугу и двинуться дальше. Вода зашумела, заиграла под солнцем, подхватила Витькино суденышко. Суденышко ловко огибает лежащего в ручье, у самой плиты, Федора, вертится на воде и несется в реку. А Федор, тяжело приподнявшись на дрожащих руках, изменившимся, без обычной хрипоты голосом, глядя вслед суденышку, произносит:

— Витька, засранец, я ведь тебе печеньев оставил, не все в брагу свалил.