Пять лет повиновения

— …И от имени руководства фабрики я рад вручить вам этот подарок в знак нашей признательности…

Он протянул ей сверток. Она привстала, руки дрожали. Снова подумала о Моррис… «Я никогда по-настоящему не плакала по ней. Я должна оплакать ее, прежде чем сама уйду».

Слезы уже собирались брызнуть из глаз. Она втянула носом воздух — и все заметили ее волнение. Вокруг говорили о том, как она взволнована и как они смущены. И многие уже почти ненавидели ее за чувство вины, которое она невольно в них вызвала.

— Откройте подарок, мисс Хоукинс, — выкрикнул кто-то сзади.

Сделала вид, что не слышит. Закричали снова, теперь уже громче, а это был уже приказ. Мисс Хоукинс, та, которая всю жизнь повиновалась, начала неуклюже развязывать серебристую тесьму. Руки тряслись. В ярости стала рвать ленту и оберточную бумагу: как же она ненавидела их вместе с их жалкой благотворительностью! Она походила сейчас на голодную собаку, которой бросили кость. Это еще больше смутило собравшихся, только что одаривших беднягу впервые в жизни, к тому же не слишком щедро.

Наконец сорвала упаковку. Это была книга. Догадалась об этом, когда разрывала последний слой бумаги. Но книга необычная — в кожаном переплете, с большим резным замком и двумя маленькими ключиками. На зеленой коже выбито: «ДНЕВНИК МИСС ХОУКИНС. 5 ЛЕТ». Она смотрела на подарок и благодарила их хотя бы за то, что все написано без ошибок. Потом ее ноги подкосились, и она села, ухватившись руками за край стола.

Так вот какова их благодарность за сорок шесть лет ее службы! Ей вынесен приговор сроком на пять лет?

Все, что угодно… Все, что угодно, было бы лучше. Будь это обычная книга, она задержала бы ее на этом свете на неделю. Будь это мыло, даже мыло для ванны, оно удержало бы ее месяц. Но пять лет изложения потребуют пяти лет жизни. Ни больше, ни меньше.

Дотронулась до золотых ключиков… Открывают и закрывают замок… Что и от кого она должна скрывать? И для чего? Что за тайны вообще могут хранить эти страницы?

— Ответную речь! Скажите ответную речь! — опять требовал все тот же назойливый голос из глубины зала. Казалось, этот голос впивается в мозг и, будто раззадоренный стервятник, жаждет большей крови. Вцепившись в стол, заставила себя подняться. Каблуки утонули глубоко в ковре.

— Спасибо вам, — запинаясь, проговорила она. — Это действительно то, о чем я мечтала.

Вернувшись домой, мисс Хоукинс выключила отопление. Какое-то время сидела в гостиной, укутанная теплом, и тень смерти обняла и покинула ее.

Пять лет. Это самый несправедливый приказ, который она когда-либо получала.

Глава 3

Всю первую неделю в дневнике мисс Хоукинс появлялись только календарные, ничего не значащие записи: «Понедельник. Встала в 8.30 утра. Умылась, оделась, позавтракала. В час дня — обед, в 4 — чай, в 7 вечера — ужин. Ничего не произошло».

В четверг запись в точности повторяла ту, что была сделана в среду, за исключением иногда забытого обеда или ужина. Но ежедневно — неизменное «ничего не произошло». Следующая неделя осталась пустой, только в понедельник она сообщила, что встала. Потом шли пустые страницы, как будто даже аппетиту было велено молчать и он оставил ее. И действительно, первую неделю после ухода на пенсию мисс Хоукинс целыми днями валялась в постели: время протекало незаметно. Но на шестой день проснулся обыкновенный голод. На кухне ее встретила пустая хлебница, джема тоже совсем не осталось. Пора было что-то решать. Можно ничего не есть и естественным образом умереть, а значит, не нужно покупать продукты. Такое решение предвещало медленный и болезненный уход, но это мучение не затянулось бы на пять лет, которыми одарили ее бывшие коллеги. Дневник был закрыт на ключ и лежал на кухонном столе. Она покорно открыла его и быстро пролистнула пустую неделю, проглоченную кроватью. За ней следовали две тысячи, или около того, пустых страниц, которые должны были превратиться в насыщенные событиями дни. В животе урчало, она взяла карандаш и через всю страницу начертила крупными буквами: «Ушла за продуктами». Быстро оделась и вышла из дому, повинуясь приказу дневника.

В связи с явно уменьшившимися доходами мисс Хоукинс теперь вынуждена была экономить и старалась сосредоточиться на покупках. Удивляло неожиданное ощущение бодрости: казалось, что и идет она теперь как-то резво и бойко. Остановилась у прилавка с ветчиной в раздумьях о странных переменах в себе. Хотя и неохотно, но пришлось признать: это результат выполнения команд дневника. Да, она просто подчинялась приказам, и это было сродни усердию на службе. Теперь, выйдя на пенсию, она не должна больше соблюдать ежедневный рабочий ритм с девяти до пяти, она стала свободна от трехразового, регулярного посещения столовой, непременного завтрака… Но самой страшной и невосполнимой утратой было то главное, что и составляло всю ее предыдущую жизнь, — у нее отняли необходимость подчиняться. Это лишало ее существование смысла и больше всего удручало.

— Очень смешно, — сказала она ветчине.

Покупатели магазина подумали, что бедная женщина, наверное, слишком много времени проводит в одиночестве. Услышав собственный голос, мисс Хоукинс вдруг поняла, что не разговаривала уже больше недели и это первые произнесенные ею за эти дни слова. Еще раз попробовала голос, опять обратившись к ветчине, потому что доверяла ей чуть больше, чем всему остальному миру.

— Ты опять подорожала, — сказала она с упреком. Голос скрипел, как несмазанная телега. Нужно разговаривать хоть немного, хоть самой с собой.

Решила, что начнет читать вслух, — это будет поддерживать голос в рабочем состоянии — вдруг еще пригодится в будущем для общения с кем-нибудь.

Впервые за последнее время мисс Хоукинс сознательно заглянула в будущее. Теперь пора было торопиться домой для получения дальнейших указаний дневника.

Купила продукты только на сегодня. Завтра и во все последующие дни дневник, наверное, будет давать новые приказы, в том числе снова отправиться за покупками. Шла, тихонечко напевая себе под нос. Вернувшись домой, сделала отметку красным фломастером об исполнении приказа. Она выполнила предписание и была в восторге от соблюденной субординации. Ей казалось теперь абсолютно естественным думать о предстоящих приказах, ведь дневник был связан с ее будущим, а не с жалким и пустым прошлым. Это открытие взбодрило ее, и ей стало ясно, что делать. Уверенно взяв карандаш, написала: «Ушла на длительную прогулку».

Подумала: наверное, перед длительной прогулкой не помешал бы питательный завтрак, но в дневнике было записано «длительная прогулка», значит, надо отправляться. Недалеко от ее дома был небольшой парк. За те двадцать с лишним лет, что она жила здесь, в маленькой квартирке, она так ни разу и не побывала там. Каждое утро, спеша на автобус, проходила мимо, а парк манил ее. Он притаился прямо за маленькой церковью, поэтому половину территории занимало кладбище. Дальше, в окружении деревьев и газонов, расположилась детская площадка. Качели и горки совсем близко подступали к могилам, словно и не было четкой границы между живыми и мертвыми. Часто, когда фары автобуса освещали церквушку и часть кладбища, мисс Хоукинс видела там пожилого человека, блуждающего между могилами. Неподалеку, на детской площадке, на скамейках восседали мамаши, охранявшие покой своих чад. И каждый был погружен в свои занятия и существовал совершенно обособленно от остальных. Только дети легко перемещались из одной части в другую, не замечая незримо прочерченной границы.

Наверное, ей следует прогуляться по парку. Решила, что будет ходить кругами. Много кругов. Это будет длительная прогулка.

В парк было два входа. Ворота с замком вели на кладбищенскую территорию, легкая незапертая калитка открывала детскую площадку. Мисс Хоукинс выбрала калитку, решив, что посещение кладбища неуместно без причины. Обогнула песочницу. Остановилась на углу, наблюдая за двумя детьми с ведерками, увлеченно строившими замок из песка. Лишь однажды, еще в приюте, совсем девочкой, она была на море. Почти все стерлось в ее воспоминаниях о тех днях, и только яркая картинка бескрайнего синего простора так и не потеряла синевы. Она помнила, как закричала от восторга при виде этой красоты.