Осажденная крепость

Перелистывая иностранные журналы, он разыскивал адреса известных философов, писал им письма, расхваливал их труды, причем выдавал за собственное мнение слегка переиначенные отзывы рецензентов из тех же журналов. Надо заметить, что среди западных интеллектуалов философы больше других сетуют на судьбу: у них нет ни авторитета представителей точных наук, ни популярности писателей. И когда с другого конца света некто присылал им почтительное письмо, они едва ли не теряли рассудок от радости. В их представлении Китай был невежественной, отсталой, первобытной страной, а этот китаец писал довольно разумные вещи… И они в ответных письмах величали Чу Шэньмина основоположником китайской философии, а кое-кто послал ему и свои книги. Но когда он писал им вторично, ответов уже не приходило. Дело в том, что честолюбивые старцы, похваляясь друг перед другом письмами из Китая, быстро выяснили, что Чу Шэньмин всех подряд именовал величайшими философами современности, и это вызывало в них разочарование и гнев.

С помощью десятка писем от западных философов Чу приводил в трепет всех своих знакомых, а один меценат из богатых сановников дал ему десять тысяч для поездки за океан. Из всех знаменитостей один Бергсон не состоял с ним в переписке, ибо не терпел случайных знакомств, скрывал свой адрес и номер телефона. Приехав в Европу, Чу через издательство отправил Бергсону письмо с просьбой назначить ему время встречи, однако оно вернулось нераспечатанным. С этого момента Чу стал ярым противником интуитивизма. Зато противник Бергсона Рассел пригласил китайского гостя на чашку чаю, и Чу стал изучать математическую логику. За океаном ему пришлось надеть очки, и его отношение к женщинам стало меняться. Женоненавистник Ду Шэньцин чуял присутствие женщин, даже отделенных от него тремя комнатами; Чу Шэньмин обладал столь же острым чутьем, но женщины теперь уже влекли его к себе. Встречая в книге по математической логике термин a posteriori [74], он мысленно переделывал его в posterior [75], знак «X» он читал «kiss» [76]. Хорошо еще, что он не был знаком с диалогом Платона «Тимей», а то бы «X» еще больше заинтересовал его [77].

Сейчас он безбедно жил на ежемесячные субсидии государственного банка, переводя на английский язык сочинение своего мецената о мировоззрении китайцев.

Что касается Дун Сечуаня, то отец его, Дун Исунь, был известным эрудитом старой школы; будучи чиновником при республике, он хранил преданность Цинской империи. Он всегда заявлял, что не честолюбив, и не лгал при этом, ибо был воплощенным корыстолюбцем. Сына он обожал и считал продолжателем семейных традиций, однако учиться его не принуждал. Стоило Дун Сечуаню кое-как окончить военное училище в Пекине, как отец с помощью старых связей нашел ему выгодное место. Имея способности, сын научился у отца сочинять стихи в классическом стиле, чем заслужил одобрение старых литераторов. В Китае всегда было немало литературно образованных военачальников — не то что во Франции, где всякого генерала, способного хоть что-нибудь сочинить, тут же избирают в Академию. Военное дарование Дун Сечуаня было примерно таким же, как и у прежних литераторов из военных, стихи же могли сделать честь и не только военному. Литературные занятия отнимали у него много времени, что мешало продвижению по службе, но было на руку его подчиненным. Став военным атташе, он не столько занимался делами, сколько критиковал начальников и сослуживцев за стилистические ляпсусы при составлении бумаг, в результате чего был отозван на родину. Едва появившись дома, он уже собирался в Гонконг искать себе новое занятие.

Фан почувствовал уважение к Дун Сечуаню, особенно после рассказа Чжао о его отце.

— Стихи вашего батюшки, господина Исуня, известны всей стране. Но вы не только продолжаете его дело, вы сочетаете таланты военные и литературные, а это случается нечасто.

Фану казалось, что он достаточно польстил новому знакомому, но тот сказал:

— Видите ли, моя поэтическая манера не похожа на отцовскую. В молодые годы он не ставил перед собой такие возвышенные цели, как я. Он и поныне не может отделаться от влияния Хуан Чжунцзэ и Гун Цзычжэня [78], я же с самого начала стал писать в стиле «тунгуан» [79].

Фан не решился продолжать разговор. Чжао подозвал официанта и в последний раз просмотрел составленное накануне меню. Дун Сечуань велел принести ему кисть с тушечницей и стал с удивившей Фана быстротой что-то писать на чайном столике. Чу Шэньмин сидел неподвижно и молчал, словно предавшись самосозерцанию, и улыбался столь загадочной улыбкой, что ей позавидовала бы Мона Лиза. Фан заговорил с ним:

— Какими проблемами философии вы заняты, господин Чу?

Тот вдруг всполошился и, едва удостоив Фана взглядом, обратился к хозяину:

— Старина, когда же придет мисс Су? Мне впервые в жизни приходится ждать женщину.

Чжао хотел было ответить, но увидел склонившегося над столиком Дун Сечуаня:

— Что ты там пишешь?

— Стихи, — ответил тот, не поднимая головы.

— Пиши побольше. Люблю твои стихи, хотя вообще в поэзии я профан. Зато моя приятельница мисс Су и сама пишет в новом стиле, и в старом хорошо разбирается. Покажи ей, что ты там сочиняешь.

Дун отложил кисть и уперся пальцем в лоб, как бы вспоминая какую-то строку, потом стал писать и говорить одновременно:

— Разве можно сравнивать стихи в старом и новом стиле? Как-то в Лушане я беседовал с другом нашего дома, почтенным Чэнь Саньюанем. Разговор случайно коснулся новых стихов. Оказалось, что старик знаком с некоторыми из них. Так вот, он сказал, что только в стихах Сюй Чжимо [80] видит кое-какие достоинства, но и они в лучшем случае напоминают поэзию Ян Цзи [81] и его современников. Ну а женщины создают лишь второсортную поэзию. В самом деле, и у птиц поют одни самцы. К примеру — петух.

— А почему, скажите, в европейских стихах о соловьях часто говорится в женском роде? — не согласился хозяин.

Чу Шэньмин, большой дока в вопросах пола, отпарировал:

— У соловьев самки вообще безголосые, поют только самцы!

В это время вошла Су. Чжао как хозяин стола посвятил ей все свое внимание. Дун, едва поздоровавшись, перестал смотреть в ее сторону. Видимо, эрудиты старой школы внушили ему: когда имеешь дело с певичками — можешь позволять себе всякие вольности, что же касается жен приятелей, то даже пялить на них глаза — дело неподобающее. В то же время философ жадно уставился на гостью; его глаза впились в нее «подобно выпущенным из пистолета пулям» (как выразился Шеллинг об идее Абсолюта), пробив предварительно стекла пенсне. Чжао сообщил:

— Я приглашал и госпожу Дун, но она сегодня занята. Госпожа Дун — красавица и к тому же отличная художница; они с супругом словно жемчужина и нефрит.

Тоном беспристрастного критика Дун ответил:

— Признаю, она довольно привлекательна и хорошо владеет кистью. Ее картина «Заброшенный храм в лучах заката» вдохновила многих поэтов старшего поколения. Этот свиток она написала после нашей прогулки в Храм дерева дракона. Отец сложил по этому поводу два четверостишия; хороша в них мысль о том, как мало осталось на свете его былых сподвижников, доживающих свои дни в лучах заходящего солнца. Действительно, и люди, и таланты — все мельчает. «Что вспоминать о веках Канси и Цяньлуна — безвозвратно ушли даже времена Тунчжи и Гуансюя» [82].

Дун покачал головой и вздохнул. Фан с интересом слушал эти новые для него рассуждения, хотя и не мог понять, почему цветущий, побывавший в Европе человек изображает ностальгию по временам монархии — быть может, из-за приверженности к стилю «тунгуан»? Чжао между тем пригласил гостей к столу и налил в бокал Су французского вина.