Человек-тело (СИ)

Бомж рано встает. Ему холодно, его дубун колбасит. Локти к бокам прижав, а кулачки к груди, синим цыпленком стоит в утренних сумерках несчастный бамбер. Расстегнет штаны, достанет свою малкую серую бафлю да пописает. Будь он писателем — пописал бы, с другим ударением.

Новое утро Москвы, ленивой и трудовой. Трубы дымят. Трубы горят у бомжа, выпить треба. Все бы отдал за глоток бордила, жизнь бы саму отдал! Солнце встает, и острые лучи его впиваются в тебя со всех сторон, будто ты старый диван, из которого торчат пружины. Бледно-огненный диск дневного светила поднимается над черепичными крышами, кровли кровью окрашивая… Ах, как хорошо у меня получается!

Вот еще. Как кокаинист хочет кокаину на ломке, а героинист — герыча, хочет наш герой испить холодной водочки. Впрочем, на ломке все равно, чем вставиться. Нет никаких отдельных кокаинистов и героев: все едино под Солнцем и Луной.

Да привыкнет к новому почерку сия голубая тетрадь! Что ж, разминаю свои красивые, гладкие, словно в анимэ нарисованные пальцы и хватаю, как призрак Пушкина, перо. Как и он, черчу ромбики по углам. Дебильные ромбики дебила. О, мой чертовски сладкозвучный полет!!

Писать от руки я не привыкла. В школе считали, что у меня изящный почерк. Школа быльем поросла, вся эта начальная клиторатура. Бес теперь стоит в красивых глазах моих.

В тот день я ебла во все дыры двоих коммерсантов, гастрайбайтеров [5] из Еревана, скакала на них, как на ржаных конях. Потом появилась проблемка с финансами. Они как бы уже выдали бабло, четыреста баксов. Но тут один начал пехдеть, что мол давай лучше в рублях. Типа давай обратно баксы, а они мне рубли. Я попросилась в сортир и оседлала ноги. Топик и свиторочек пришлось оставить — не жалко, старье.

Было холодно, зябко. Я увидела, что у одной из башен не работает кодовый замок, залезла в болталку и нажала кнопку последнего этажа.

Я забилась в уголочек балкона и смотрела на какую-то ярую звезду, висевшую над горизонтом так низко, что сначала мне показалось, будто это и не звезда вовсе, а огонь на стреле башенного крана.

Помню я подумала, ясно представила всех замерзающих в этом городе девчёнок, [6] которые как раз в этот момент тоже смотрят на эту звезду, и мне стало как-то по-особенному, по-космически страшно… Тут он и ворвался в мою жизнь.

— Нужна помощь? — спросил.

Это был такой огромный, такой венценосный барбан, что мне захотелось ответить ему грациозно, что-то вроде:

— Нет, но, кажется, я замерзаю. Это ужасно, правда?

Но, уловив его запах, сладкий и мучительный аромат трупа, я возразила на ином языке:

— Отвали, швыдло вонючее!

Тогда он хацнул меня за плечи и чувствительно встряхнул. Сказал:

— Вставай и пошли.

Я соображала зело туго, с трудом. Вчерашний дряг меня еще тащил и до ломки было далеко. Прошла в кувартирку. Тут-то мне и пришла в голову мыслишка, и я принялась тереть ее на разные лады. Бесовский перстень был всегда при мне. Чтобы протянуть время и расслабить барбана, я всласть настроила ему мордочку и, отправив его на куконьку за шравкой — бутембродиками там всякими, всыпала в его высокий бокал порядочную децию клофелина. Мне было прикольно, что он оказался писателем. Я еще никогда в своей жизни не видела живого писателя.

В своем бумажном блоге, в этой синей тетради, он написал о моей педераске — «кошелечком» ее назвал, блогарин ты мой. Чуял как-то, что я сыпанула ему дряг. В «кошелечке» я держала баксы, не собираясь расставаться с ними ни на минуту, а вот отрава была, конечно, в бесовском перстне.

Говорил этот старый писатель почему-то в продвинутом роде, я была удивлена вельми, но сделала вид, что не заметила и что так и должно быть. Притворилась, что еще более тупая, чем есть, будто путаю его с кем-то другим, к кому пришла трахнутся [7] сексом.

— Так вы, как я погоняю, писатель? — спросила я, кивая своим острым изящным подбородком на писаные листы, лежавшие на столе.

— Рубальски, — сказал он, зычно ухмыляясь в нос.

— Пишете от руки, как вижу, а комп для чего — играть? Поиграем? — добавила я, кокетливо стрельнув зырками и даже слегка зардевшись, потому что знала, что в его поколении этим словом конспиративно обозначался трах. Вроде как мы говорим: «приходи, пообщаемся», и все понимают, что это означает интим.

За этим разговором он и отчалил. Я с любопытством просмотрела несколько исписанных листов. Отчаливший «писатель» лежал поперек дивана… Нет, все же ПИСАТЕЛЬ, без кавычек пока. Буду соблюдать стиль и последовательность событий.

Писатель спал во все глаза, полы его халата задрались, и мне хорошо были видны его яйца. Яйца как яйца, я бы не сказала, что это были яйца дедла. Только волосы на яйцах серые, седые. Мне безусловно захотелось секса. Сидя в кресле и глядя на эти серые яйца, я быстренько отмастурбировала. Он правильно догадался, что я тогда просмотрела несколько его листов со стаканом в руке и записал об этом в своем документальном рассказе — именно так, смотрела лист и бросала его на пол, глядя, как он планирует, как лист, падающий с дерева. Хорошо написала!

С трудом разобрала каракули, но и разобрав собственно буквы и слова, на самом деле не поняла, «что за дрянь пишет тут этот лох…» В какой-то момент вискарище пошел не в то горло и меня выстюпило, прямо на его гребаные листы. Суть его писаний я поняла гораздо позже — это и определило судьбу, мою и его.

Затем я занялась делом. Деньги отыскала быстро: две тысячи четыреста гринов лежали в верхнем ящике стола. Я пересчитала бабки, разложив их веером и даже этим веером обмахнулась, словно от жары, с благодарностью глянув на лежавшего с хуем писателя. Тем же веером бросила бабло на клаватуру серебристого лаптопа и свернула его. Когда выложила лаптоп перед Бесом, он хмуро его оглядел, принялся открывать. Зажигалочку, между прочим, затырила: можно обменять на дозу. Позже завернула ее в пластиковый пакетик и закопала в своем саду, в цветочном горшке, где росла моя любимая лилия. Я загадочно смотрела на своего любимого.

— Чего лыбешься, как Джоконда? — спросил он, не сразу справившись с замочком. — Ага, вот так, сдвинуть надобно… Ого! — это он открыл крышку лаптопа и увидел на клаватуре бабло. — Хорошая моя девушка! — похвалил наконец меня Бес.

Он склонился над узлом, который я привезла: свою с честью взятую добычу я сложила в скатерть и связала узлом. Таксист смотрел на меня косо: он понял, почему узел, но все равно любил меня и хотел, потому что я красавица, а красавицам муччины прощают все.

Бес примерил заячью курточку, она была ему велика, и он швырнул ее на пол.

— Продадим.

Голубой свитер лег на его мускулистый торс как влитой, плотно обняв его красивые руки, точно закончившись на запястьях.

— Перекрасим.

Я достала из сумочки резинки, которые прихватила до кучи — дорогие, весьма престижные резинки, которые держал в столе этот крупный смешной человек, и с загадочным лицом желкнула резинкой о палец.

— Последний сюрприз писателя! — сказала я.

— Писателя? — удивился Бес.

— Ну да. Он писатель какой-то.

— Что ж, — сказал Бес. — Это даже интересно.

Он стоял, почти по колено утопая в горе тряпья, и разглядывал свои руки, обтянутые мягким и голубым. Я шагнула к нему, и мы занялись любовью прямо на шмотках, которые я привезла, с резинкой, которую я привезла. Мы пили вино и виски, которые я привезла. Мой милый Бес, как всегда, был длителен и неотразим. Я почувствовала себя извращенкой. Поджав до боли и скрипа мои грациозные ноги, я уткнулась лицом в заячью курточку, а она сильно пахла другим муччиной, его кислым потом и жалкой судьбой. Хорошо написала, не хуже его. Вдыхая этот мрачный запах, принимая сзади косые, в разные стороны направленные удары фаллоса моего Любимого Муччины, я думала о пожилом писателе, которого я лоханула, и старалась сосредоточиться на его серых гениталиях. Кончила — непонятно от чего.