Черные собаки [= Черные псы]

Я опрокинул еще один стакан вина. Семья обитает в неприкосновенном, замкнутом пространстве. За стенами, как зримыми, так и сугубо номинальными, она выстраивает собственные правила, только для своих. Девушка подошла и убрала с моего столика. Потом вернулась еще раз, чтобы взять с семейного столика салатницу и поставить чистые тарелки. Мне кажется, я понял, что в этот момент произошло с мальчиком. Пока стол готовили к следующей перемене блюд, пока подавали тушеного кролика, он начал плакать; с каждым приходом и уходом официантки возникало подтверждение тому, что после пережитого унижения жизнь идет своим чередом. Чувство заброшенности сделалось тотальным, и он больше не в силах был сдерживать свое отчаяние.

Сперва он дрожал всем телом, сопротивляясь изо всех сил, но потом его прорвало: тошнотворный ноющий звук постепенно делался все громче, несмотря на упреждающе выставленный палец матери, а потом он и вовсе разросся в вой, перемежающийся отчаянной, на всхлипе, попыткой набрать в грудь воздуха. Отец отложил очередную сигарету, которую совсем уже было собрался прикурить. Он выдержал короткую паузу, чтобы выяснить, что последует за этим долгим вздохом, и, как только плач возобновился, рука его описала над столом широкий полукруг и он ударил мальчика в лицо тыльной стороной ладони.

Это было просто невозможно, мне показалось, что мои собственные глаза обманули меня, взрослый мужчина просто не может ударить ребенка вот так, со всей силы, вложив в удар настоящую, взрослую ненависть… Голова у мальчика откинулась назад, удар отшвырнул его вместе со стулом едва ли не к самому моему столику Спинка стула с грохотом ударилась об пол и спасла голову мальчика от неминуемого увечья. К нам уже мчалась официантка, взывая на ходу к мадам Орьяк. Я не собирался вставать, но как-то сам собой оказался на ногах. На долю секунды я перехватил взгляд парижанки. С места она не двинулась. А потом медленно кивнула. Молодая официантка собрала мальчика в охапку и села рядом с ним на пол, издавая тихие, хрипловатые, как будто на флейте сыгранные восклицания. Звук был приятный, и я помню, что думал как раз об этом, когда подходил к семейному столику.

Жена уже вскочила со стула и кричала на официантку:

— Вы ничего не понимаете, мадемуазель! Вы только хуже сделаете! Этот паршивец может вопить как резаный, но он туго знает, чего хочет. Упрямей некуда.

Мадам Орьяк не показывалась. И снова я не принимал никакого решения, не просчитывал заранее, во что я ввязываюсь. Мужчина закурил сигарету. У меня стало чуть легче на душе, когда я заметил, что пальцы у него дрожат. На меня он не смотрел. Я говорил чистым, дрожащим голосом, на довольно правильном, хотя и совершенно сухом французском. До виртуозного мастерства Дженни мне было далеко. Французский язык мигом вознес мои слова и чувства до театральной, рассчитанной на эффект серьезности, и, пока я стоял возле столика, на краткий миг мне явилось весьма патетическое видение: я представил себя в виде одного из тех безвестных французских граждан, которые в переломные моменты национальной истории возникают из ниоткуда, чтобы произнести слова, которые затем история увековечит в камне. Была это клятва в зале для игры в мяч? [24]Был ли я Демуленом в «Кафе де Фуа»? [25]По правде говоря, и сказал-то я дословно следующее:

— Мсье, бить ребенка подобным образом недопустимо. Вы животное, животное, мсье. Вы что, боитесь драться с людьми, не уступающими вам ростом? Иначе бы я с удовольствием набил себе морду.

Нелепая оговорка в конце заставила мужчину расслабиться. Он улыбнулся и отодвинул стул от стола. Он видел перед собой бледного невысокого англичанина, который так и не выпустил из руки салфетку. Чего здесь бояться человеку, у которого на обоих мощных предплечьях вытатуировано по кадуцею?

— Да я с радостью помогу тебе ее расквасить. — И он мотнул головой в сторону двери.

Я проследовал за ним мимо пустых столиков. Я был как во сне. Лихорадочное возбуждение сделало мой шаг необычайно легким, и я словно парил над полом ресторана. На выходе человек, за которым я шел, отпустил дверь так, чтобы она меня ударила. Он пошел через пустынную дорогу, туда, где под уличным фонарем стоял бензонасос. Он развернулся, чтобы встать лицом ко мне и сгруппироваться, но я уже знал, что сделаю дальше, и он еще только начал поднимать руки, когда мой кулак уже летел ему прямо в лицо, неся с собой всю массу моего тела. Удар пришелся тяжело и плотно — и прямо в нос, с такой силой, что даже сквозь хруст его переносицы я услышал, как что-то щелкнуло у меня в костяшке кулака. Настал удивительный момент, когда он, уже успев выключиться, все еще стоял на ногах. Руки его упали вдоль туловища, и он стоял и смотрел, как я бью его левой — раз, два, три — в лицо, в горло и под дых. А потом он упал. Я занес ногу назад, и, как мне кажется, в тот момент я был вполне способен забить, запинать его ногами насмерть, если бы не услышал голос, не обернулся и не увидел на той стороне улицы фигурку в светящемся дверном проеме.

Голос был спокоен.

— Monsieur. Je vous prie. Ça suffit. [26]

И тут же я понял, что возбуждение, охватившее меня, не имеет ничего общего с местью и чувством справедливости. Испугавшись самого себя, я сделал шаг назад.

Я перешел через дорогу и последовал за парижанкой в дом. Пока мы ждали полицию и «скорую помощь», мадам Орьяк перетянула мне руку креповой повязкой, потом зашла за стойку и налила мне коньяку. Где-то на самом дне холодильника она откопала последнюю из оставшихся с лета порций мороженого — для мальчика: он по-прежнему сидел на полу и приходил в себя, обвитый по-матерински заботливыми руками молодой официантки, которая, надо сказать, вид имела смущенный и счастливый донельзя.

Часть четвертая

Сан-Морис-де-Наваселль, 1946

Весной 1946 года, когда Европу только что освободили, а фунт по сравнению с континентальными валютами стоил очень дорого, мои будущие тесть и теща, Бернард и Джун Тремейн, отправились в свадебное путешествие по Италии и Франции. Познакомились они в Сенат-хаусе, в Блумсбери, где оба работали. Отец моей жены, получивший степень бакалавра в Кембридже, устроился на какую-то канцелярскую работу, отдаленно связанную с разведывательными службами. Что-то там насчет поставок спецсредств. Моя теща была лингвистом и работала в отделе по связям со Свободной Францией — или, как она предпочитала выражаться, по приведению последней в чувство. Время от времени она даже оказывалась в одной комнате с де Голлем. В офис будущего мужа ее привела переводческая работа в проекте по приспособлению швейных машинок с ножным приводом для выработки электрического тока. Оставить свою работу они не имели права еще около года после окончания войны. Поженились они в апреле. Идея заключалась в том, чтобы провести все лето в путешествиях, прежде чем они осядут и начнут привыкать к мирной жизни, к семейному быту и гражданской службе.

В те годы, когда для меня подобные вещи значили несколько больше, чем сейчас, я много размышлял над тем, как во время войны людям из самых разных слоев общества приходилось выполнять самую разную работу, о том, как легко они принимали такого рода перемены, о чисто юношеском желании попробовать на вкус всякую новую возможность, хотя моим собственным родителям, насколько мне известно, все это было совершенно чуждо. Они тоже поженились вскоре после окончания войны. Мама была бойцом Земледельческой армии [27]и, если верить одной из моих теток, никаких восторгов по этому поводу не испытывала. В 1943 году она перевелась на работу на фабрике по производству боеприпасов неподалеку от Колчестера. Отец служил в пехоте. Он без единой царапины пережил эвакуацию из Дюнкерка, воевал в Северной Африке и в конце концов встретил свою пулю при высадке в Нормандии. Пуля прошла навылет сквозь мякоть правой руки, не задев кость. Мои родители тоже могли бы после войны отправиться путешествовать. Насколько я понимаю, мой дед завещал им несколько сот фунтов вскоре после того, как отец демобилизовался. Теоретически они могли смело отправляться в путь, но, скорее всего, ни им, ни кому бы то ни было из их знакомых ничего подобного даже в голову не могло прийти. Я часто думал, что одной из причин моего убогого происхождения было то обстоятельство, что на эти деньги они купили дом-«террасу», где мы с сестрой появились на свет, и открыли торговлю скобяными товарами, которая и позволила нам остаться на плаву после их внезапной смерти.