Новый Мир ( № 2 2008)

Но Тихонов даже в первенстве завода не участвовал, которое Пустовалов выигрывал не глядя на доску.

— Здорово. — Миша стоял и думал о чем-то в смущении.

— Ты чего это с пилой? — Пустовалов держал голову прямо, крепкие свои рабочие плечи развернул и… хоть и не перед кем было, а все же хвастался костюмом на вешалке. Выставил его наотлет. Костюм был почти новый — к пятидесятилетию шил на заказ. Двубортный, брюки широкие, как у Михаила Ботвинника на одной фотографии.

Из подъезда вышел Тренкин. С рюкзаком и ружьем в чехле и собачьей миской в руках. Прошел, как будто прокрался мимо мужиков, мелко кивнул круглой, лысой почти головой. Буркнул “здрасте”.

— Здорово, Сань, — ответил Тихонов машинально, по-прежнему о чем-то думая. Геннадий не ответил, только посмотрел ему вслед.

Тренкин, который даже детей стеснялся в доме, чувствуя теперь взгляд со спины, шел как-то боком, расплескивая из миски.

— Охотничек... — повернулся Геннадий.

Тренкин открыл свой сарай, откуда с воем и визгом выскочил Казбек, которого во всем доме звали Саня — так они были похожи со своим хозяином. Пес был помесью легавой и гончей, ни на ту, ни на другую охоту не годился, но Тренкин его за что-то любил и всегда брал с собой. Никто не помнил, чтобы они что-то добывали.

Казбек, запрокинув голову и выпрыгивая из собственных лопаток, записал бешеный круг счастья, но, наткнувшись на упавший тополь, взвизгнул и, поджав хвост, кинулся к хозяину. Тренкин, сидевший на корточках у рюкзака, обернулся и, увидев тополь и сломанный забор, встал и испуганно глянул на мужиков.

— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.

— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить…

— Да вон. — Миша с привычной растерянной и виноватой улыбкой кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?

Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми темными глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле — к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем. И тут же понял, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.

Последние пять лет, после того как умерла у Пустовалова жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И всё у него было строго, как в хорошей шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже, и освежился одеколоном.

А Тихонов так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт, две недели он провалялся в шестой горбольнице и теперь сидел на больничном.

В палате Миша насмотрелся на доходяг, двое из них в одну ночь померли, и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал “Приму” на три ровные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. И курил, когда уж совсем невмоготу, — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.

Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в хорошем, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно… Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Тихонов, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.

Тополь был здоровый. Метров двадцать пять. Толстый в комле. И Тихонов решил начать с хлыста. Надо как-то потихонечку, втянуться, а там посмотреть. Он поплевал на большие ладони и, прикинув двухметровую плеть, сделал первый зарез.

Пила тонкая, но жесткая, кованая еще, старой работы, легко грызла рыхлую тополиную мякоть. Тополь — не елка и не береза, тополь — ерунда. Было б здоровье — к обеду попилил и поколол бы. Так он думал, а сам нет-нет, а прислушивался к левой стороне. Хоть и был у него инфаркт, а так он и не понял, как это болит. Помнил — как будто тошнило, что ли, и тяжесть все время была, и вроде онемело слева, но все равно как-то непонятно. Доктор сказал, что так бы и помер, если бы жена не кинулась за “скорой”.

Он никогда ничем не болел. За всю жизнь вырвали один зуб, и один раз надорвался: со станка падала готовая “деталька” килограмм в двести, и он удержал ее, пока не подоспели мужики от соседних станков, — и полежал в больнице неделю. И вот — инфаркт.

Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.

Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл, “окурочек”, вставил в мундштучок. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так: не болело, не болело — и нба тебе. И он снова почувствовал приятную радость в груди: треть тополя проехал, а здоровье — как у молодого, даже и не вспотел.

Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на свое месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.

Баба Ксения пришла. Воды ему принесла. Подала и смотрела внимательно. Глаза нежные, как у девушки. Тихонов всегда их стеснялся и вспоминал свою мать. Мать такая же была. Тихая. Даже светлый пушок на верхней губе тот же. И белый платочек, завязанный под подбородком. Баба Ксения забрала кружку и ушла. Ничего не сказала, просто пошла, вытянувшись кривой спиной над тропинкой, посвечивая локтями в драненькой кофте. В глубине сада на лавочке ждала ее какая-то женщина.

Миша снова взялся за дело. Встал на мокрое уже насквозь колено, левой рукой уперся в гладкий ствол. Шинь-жин-нь, шинь-жин-нь, шинь-жин-нь… Пила глухо позванивала, сыпала сырые опилки и уходила в тонкий разрез.

Тяжело ей без деда, думал Миша про бабу Ксеню, вдвоем-то они как-нибудь, а тут все одна. И молельня теперь на ней. Народ-то вон ходит. Она, наверное, теперь за попа у них или, может, еще кто. Миша хорошо не знал этого. Молельную комнату видел. Икон много старых. Книги кожаные толстые. Но он в это дело не совался. Видел, что ходят люди, но все как-то тихо. Поговаривали даже, что не староверы они, а сектанты какие-то, но Миша не верил. Что дед, что бабка были для него почти святыми. Особенно — она. Пятерых детей по ссылкам да лагерям потеряла, и ничего. Ни разу не слышал Миша, чтобы она кого-то осудила или на что-то пожаловалась.

Баба Ксения склонившись сидела на лавочке напротив женщины и держала ее за руку, а та тоже склонилась и что-то рассказывала и время от времени вытирала глаза платком.

До обеда он уже не останавливался. Ширкал потихонечку. Подрубал топором, где не удавалось перепилить до конца. Соседи приходили. В сараях у каждого был погреб. Кто за картошкой, кто за чем. Здоровались. Мужики курили, что-то советовали, помогали крутануть бревно поудобнее. Бабы вздыхали по переломанным яблоням да вишням.