Обратный отсчет

Напалмовое небо Вьетнама, ради напалма и ради небес… Как далеко я уехал от родной страны. Другая полукровная связь с другим полом должна направить меня по туннелю к некой известной памятной дорожной развязке.

Теперь я стою в двух шагах от решения еще одного вопроса: может быть, я действительно сам написал письмо. Вполне возможно при тех фокусах, которые выкидывает моя память. Может быть, я запутался в обратных кадрах, прокрученных Чартриз. На протяжении самой первой прожитой вместе недели она столько раз взбивала мне мозги, что желтка уже не осталось – один яичный белок.

Тормознув на подъездной дорожке Кейтлин, я испустил единственный агностический вздох. Католики мне родня со свихнутой психикой, омраченной бесконечными тайнами, воспламеняемой чувством вины, хотя газопровод глубоко спрятан. Мой тоже остается скрытым. Даже исповеднику не признаюсь, откуда идет газ. Я не уверен, что сам в том виноват. Впрочем, во мне что-то было испорчено с самого начала. Хотелось не столько искупить вину, сколько выяснить, в чем она состоит. К этому времени я уже понял, что истина – это провал, трещина, которая заполняется чем угодно; но до краев заполнить ее невозможно. Я ее засыпаю и засыпаю, она расширяется и расширяется, точно так же, как и перед любым другим, пока не проглотит нас, а потом выплюнет с новой религией, с новой прической.

Вот я снова стою у огромной бездонной дыры.

Она ждала меня на веранде в небесно-голубом спортивном костюме, словно Богоматерь в фитнес-клубе. Наверно, даже Непорочной Деве приходилось следить за талией и бедрами. Кейтлин стояла, склонив набок голову, с вопросительным взглядом – не с удивленным, а с экстатическим, как в восемнадцатом веке, – и я вдруг понял, почему все, кажется, знают о моем приезде. Вспомнился обрывок последней фразы Марни, обращенной ко мне. «Знаешь, – крикнула она вслед, – ведь письма еще рассылаются по цепочке…»

Много лет назад я, как девочка-школьница, подробно и взахлеб рассказывал очередной женщине о предыдущей, и теперь, видно, каждая, выслушав предъявленное обвинение, предупреждает других: «Едет. Придурок считает, будто кто-то из нас собирается его убить. А теперь еще думает, будто мы хотим свалить на него вину за убийство. Он чему хочешь поверит. Явится, как только доедет. Двери заприте. Бретельки бюстгальтеров заклейте липкой лентой».

Кейтлин притоптывала ножкой – топ-топ-топ, – по-прежнему самая нетерпеливая из живущих на свете псевдодевственниц. Псевдо – потому что в тот самый момент, когда я прокладывал путь внутрь, мне был дан от ворот поворот. Потом она меня сбросила и прямо на глазах завершила преображение. Заскакала, запрыгала, залепетала про маму и папу, я почти ждал, что сейчас она предъявит карточку для проезда в школьном автобусе, удостоверяющую, что ей четырнадцать лет, а не двадцать один, как она мне сообщила. Потом Кейтлин меня заставила спуститься по лестнице и уйти. Объяснила, что мужчины, кажется, никогда ей особо не нравились, и до нашего сверхскоростного секса, длившегося ровно столько времени, сколько требуется космическому кораблю, чтоб пересечь Миссисипи, на минуту представила меня женщиной. Видно, этот ошеломляющий образ действительно ошеломил ее. Потому что она напоследок сказала:

– Уйду в монастырь.

Должен признать, в тот момент я почувствовал некую гордость. Сотворил монахиню. Мигом. Если меня покинет удача, а великий Бог Страшного суда действительно существует, я заработал выигрышное очко, общественный защитник, назначенный небесами, приведет в мою пользу смягчающее обстоятельство, и меня отправят в чистилище для наполовину проклятых.

Топ-топ-топ, топала ножка. Я еще не успел слезть с мопеда, как Кейтлин крикнула:

– Я не посылала письма. А теперь уезжай.

Я направился к ней, она попятилась. Я был черным парнем в лифте, полном белых старушек. Все равно шел. Хочется узнать, что она теперь ищет, какой горшок с искупительными сокровищами зарыла на своем священном жизненном пути.

– Хочешь меня ударить? Говорю тебе, это не я. Никто из нас письма не писал. Может, оставишь нас в покое?

– Мария, я просто поговорить хочу.

– Кейтлин.

– Извини… дело в цвете твоего костюма… Просто поговорить хочу, Кейтлин.

– Да? Ну, тогда зайди на пять минут. Я смотрю на часы. У тебя четыре минуты пятьдесят секунд. Сорок, тридцать девять…

– Тридцать девять шагов в никуда?

Мы зашли. Она забилась в угол, я застрял в дверных жалюзи, словно муха. Оглядел комнату – кругом церковные свечи, ангелочки на стенах. Интерьер, оформленный легкомысленным священником.

– Ты монашка?

– Нет. Ушла из монастыря.

– Поддалась искушению?

– Оставь меня в покое. Впрочем, благослови тебя Бог на обратном пути.

– Господь меня благословит? Как насчет дополнительной платы?

– Атеист.

– Агностик. Даже это не отражает суть…

– Никакой разницы. Может, уйдешь теперь?

– А нельзя ли присесть на минутку?

– Попытаешься соблазнить меня? Не смеши.

– На одну минуточку.

– Ну, давай, говори. А я здесь постою.

Похоже, все мои бывшие подружки выдумали свою религию. Это шаг в правильном направлении, но им тоже идти еще много миль. Наверно, общая проблема для всей страны – чересчур много миль. На таких расстояниях расползутся любые одежды, не выдержит никакое стеганое одеяло, оставив тебя на холодной равнине. В городах то же самое – авеню продуваются ветром. Вот почему так хорош алкоголь: нечто вроде печки, временно поддает жару. Иллюзия, хоть всегда лучше, чем ничего.

– Вчера я узнал, что мои родители погибли во Вьетнаме.

– Сочувствую. Надеюсь, они покоятся в мире. Помолюсь за них… Или это тебе неприятно?

– Я уверен, они не отреагируют на молитву. Видишь ли, коммунисты работают на другую сторону. Тоже, конечно, религия, но они, по крайней мере, старались.

– Ты, должно быть, все время гадал, что с ними стало.

– Знал, что они превратились в прах. Гадал только, где он развеян.

– Господи, какое хладнокровие. Ты хоть что-нибудь на свете любишь?

– Очень многое, только в руки оно не дается. Мне его не удержать. Я – ломбард, все проходит через и мимо меня. Или музей, до отказа забитый туристами с жирными…

– Что касается той ночи – я по-прежнему считаю себя девственницей.

– Ну, считай на здоровье.

– Это не считается.

– Твой Бог к деталям не внимателен.

– Тебе не надоело воображать себя… персоной? Ты же вовсе не тот, кем себя представляешь. Даже не смог лишить меня девственности. Не сорвал цветок.

– Но помял лепестки.

– Ладно. Куда теперь?

– Ты уже догадалась. К Холли.

– К Холли. К последней, да?

– Ну, письмо отправлено из Калифорнии, а две мои первые девушки никогда не выезжали из Мичигана, никак не могут расстаться с озерами. Застряли в ловушке. Этот штат – настоящая бейсбольная перчатка. Поэтому Холли – последняя.

– Что ж, она тебя поджидает. Собственно, я получила от нее сообщение по электронной почте. Прочти, если хочешь.

Она протянула мне листок бумаги.

«Когда тебя навестит Джон, пожалуйста, передай ему мое приглашение. Я его жду и готовлю сюрприз – неожиданную встречу, на которую я вас всех приглашаю. Будет очень забавно собраться всем вместе, да? Потом откроем правду. Можешь об этом ему рассказать».

– Какую правду?

– Обожди, узнаешь.

– Вы все собираетесь меня убить, а потом на самого повесить убийство?

– Не совсем.

Я на минуту задумался. Кому еще выпадает возможность, как в каком-нибудь запрещенном викторианском романе, собрать всех бывших любовниц в одном доме, в деревенском доме, где еще должен сто – ять второй дом покойного мужа Холли? Неподалеку от Сан-Франциско, собственно, не среди виноградников, но близко. Там и произойдет развязка. Должна произойти, если заговор должен распутаться, если мое путешествие-оригами [44]должно в конце концов соединить заранее расставленные точки. Может быть, выйдет Эркюль Пуаро – естественно, в гостиную, – разгладит усы и скажет: «Леди и джентльмены, перед нами тайна. Впрочем, собственно, и не тайна. Скорее, загадка. Даже не загадка, а детская проказа, ибо все преступники – дети. Так или иначе, один из вас преступник. Кто-то сунул руку в банку и, хотя начисто смыл с нее шоколад, Пуаро знает, кто это сделал. Сейчас расскажу».