Жемчужина в короне
Жемчужина в короне читать книгу онлайн
Действие романа известного английского прозаика происходит в Индии в 40-е гг. XX в. Социально-политическая атмосфера тех лет раскрывается на примере судеб многих людей — индийцев и англичан. Идейный пафос произведения — бескомпромиссное осуждение британского колониального владычества, его пагубной роли в истории Индии.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Итак, вообразите: Дафна Мэннерс, крупная девушка (по несколько расплывчатому определению леди Чаттерджи), оперлась на балкон своей спальни и внимательно вглядывается (как будто за двоих, из которых одного уже нет, он понес тяжелую утрату, потом умер, и дочь скорбит о нем), — вглядывается в ландшафт, словно рассчитанный на то, чтобы оскорбить культурные запросы и самого любящего западного сердца. Даже с этого выгодного наблюдательного пункта (над садом, благоухающим цветами, стоит только перегнуться через перила) чувствуется всепроникающее дыхание молчащей, мерцающей от зноя равнины; оно долетает с далеких полей, от реки, от скоплений человеческого жилья (среди которого рассыпаны редкие, то устремленные ввысь, то приземистые, церкви, мечети, храмы), с улиц и проездов, от утопающих в зелени белых бунгало, особняков и общественных зданий, от вокзала, с задворков дома Макгрегора. Чем-то здесь пахнет. Неужели отбросами?
Спустя несколько месяцев приезжий перестанет это замечать. Вездесущий запах из противного сделается привычным, а значит — почти приятным, а затем и вовсе ассимилируется его эмпирической психикой, так что старожил, временно его лишенный, с грустью вспоминая его в какой-нибудь не столь зловонной стране, мысленно поставит его в один ряд с едким душистым дымком от древесного угля в медно-рыжем осеннем лесу. Но пусть старожил не покидает здешние места надолго — только слетает в Европу в отпуск или совершит прыжок в разреженный воздух выше снежной линии гималайских снегов. Пусть его отсутствие не длится, скажем, восемнадцать лет и не закончится по счастливой случайности благодаря желанию дознаться до всей правды про мисс Крейн, мисс Мэннерс и юного Кумара и про события, которые, казалось, сперва всколыхнули, а потом и до основания потрясли Майапур, а на самом деле оставили его в неприкосновенности, не отразились на его массивном кирпично-бетонном облике (разве что окружающий ландшафт подвергся кое-каким архитектурным новшествам). Нет, пусть отсутствие его будет коротким, чтобы он по возвращении мог воскликнуть с благодарностью: «Вот она, моя Индия!» В противном случае через восемнадцать лет и после слишком быстрого перелета в «Комете» через неспокойные районы Бейрута и Бахрейна (притом что жара все усиливается и запах обозначается явственнее, как тепло женского тела дает почувствовать скрытый, но поражающий аромат диковинных духов) он, отвыкнув, но воображая, что помнит, сморщит нос, когда рано утром будет проезжать в машине или в такси из бомбейского порта Санта-Крус полями, и там этот смутный, разлитый в воздухе запах свяжется для него с фигурами присевших на корточки батраков, роняющих свои колбаски на землю, где они высохнут, затвердеют, измельчатся и, подхваченные воздушным течением, разлетятся во все концы по прихоти ветра.
Вступив во владение этой комнатой с целью, как сказала леди Чаттерджи, лучше представить себе окружавшую Дафну среду и оставшись один, приезжий начинает мерить шагами необъятный голый пол от кровати под москитной сеткой до двери в ванную, и ему приходит в голову, что, если перепрыгивать с одного кашмирского коврика на другой, как по островкам, стараясь не замочить ноги в полосатом море темных половиц, получится нечто вроде детской игры — не наступать на швы между плитами тротуара, и он спрашивает себя, находила ли Дафна время для такого ребячества. Ванная комната длинная и узкая. Зеленые глазурованные плитки, которыми стены ее отделаны от пола до высоты плеча, подобно темным зеркалам отражают внутренность комнаты и безголовую человеческую фигуру. Дафна из-за своего плохого зрения, возможно, и не заметила этого и, даже не догадываясь о своем обезглавленном отражении, шествовала от двери к фаянсовому пьедесталу с высоко над ним укрепленным бачком, который действует, если, как звонарь, потянешь за длинную цепь с фаянсовой ручкой, отлитой по форме ладони, и тем еще подчеркивает великолепие этого редкостного устройства. Фаянсовая ванна, большущая, как искусственный пруд, сейчас стоит пустая, точно в ожидании ежегодной чистки. Ее затянутые паутиной ножки — когтистые лапы вымершего земноводного чудища, приговоренного держать ее на плечах, как Атлас — небесный свод. Огромные медные краны внушительны, как ручки корабельной помпы, но работает только холодный кран; из горячего — когда его удается сдвинуть с места и повернуть — вырывается глухой скрежет и мелкие хлопья ржавчины. Но и холодная вода достаточно теплая. В ванной душно. Вентиляции нет, окошко всего одно, высоко над пьедесталом. А в другом конце комнаты — пятнадцать шагов босиком по тепловатой мозаике пола, неровного, отчего в подошвах рождается не лишенное приятности чувство, будто ступаешь по усохшим сотам гигантских пчел какой-то ныне забытой породы, — стоит старомодный умывальник с мраморной доской и над ним — зеркало в позолоченной бронзовой раме, на нем — простые белые фарфоровые мыльницы и белый кувшин, под ним — ведро с крышкой и плетеной дужкой. Здесь же вешалка для полотенец — миниатюрный гимнастический снаряд из параллельных брусьев красного дерева и вертикальных столбиков, на нем развешаны мохнатые простыни и полотенца — большие, средние, маленькие, и на каждом синими нитками вышиты инициалы Л. Ч.
Если же вернуться в тот конец, в буквальном смысле взойти на престол, что водружен на широком возвышении, затянутом тканью цвета темно-пурпурных перезрелых вишен, невольно залюбуешься великолепным приспособлением для бумаги. Две позолоченные львиные головы с позолоченными гривами держат в зубах за два конца палочку с надетым на нее рулоном дешевой коричневатой туалетной бумаги. Палочка — толщиной с мизинец. Сами головы — величиной с кулак и такие толстые, что почти касаются друг друга щеками. Так и кажется, что две большие кошки подсмеиваются над своей нехитрой работой — держать наготове нечто такое, что связано с отправлением организма, знакомым и кошкам, но с кошачьей точки зрения не требующим бумаги.
А если растянуться в ванне, взгляд упрется в единственную электрическую лампу под колпаком, формой напоминающим шапку Аладдина (из рождественской пантомимы), и будет тщетно пытаться разглядеть над ней далекий, утонувший во мраке потолок. На деревянной решетке, положенной поперек ванны, — медная кастрюля с ручкой, зазубренная от частых падений на плиточный пол. Это ковшик. Вспомнишь название и, намылившись, встав в ванне во весь рост, раз за разом набираешь в ковшик воды и поливаешься, чтобы таким образом вопреки видимым признакам другого пола изнутри почувствовать, как мисс Мэннерс освежалась после трудного дня, проведенного в майапурской больнице.
Дом Макгрегора.Макгрегор-роуд,Майапур 1.26 февраля 1942 г.Прости, пожалуйста, что не написала раньше. Надеюсь, ты получила телеграмму тети Лили, что прибыли мы благополучно. Наверно, получила. Мне все не верится, что только неделя прошла с тех пор, как мы простились с тобой в Равалпинди. Спасибо, что отпустила меня сюда. Дни летят, и просто непонятно, как в них вместилось все, что мы успели сделать. Только что вернулась домой, я уже второй день отработала в больнице, так что, видишь, времени мы не теряли.
После Лахора дорога была очень интересная, гораздо приятнее того путешествия из Бомбея в Пинди, которое я в прошлом году совершила одна, — тогда мне было страшновато, п. ч. все было такое новое и непривычное. Теперь-то я немножко разобралась в здешней жизни, да и Лили была со мной. Удивительная она женщина, верно? Те ужасные англичанки в нашем вагоне вышли на следующее утро в Лахоре. Держались они препротивно, для нас у них не нашлось ни одного вежливого слова. А какие горы багажа они с собой везли! Еще час после того, как поезд тронулся, в купе невозможно было повернуться, а потом они еще бог знает сколько времени пили, курили и болтали, словно нас там и не было, и мы с Лили никак не могли заснуть (у нас была верхняя и нижняя полка с одной стороны купе, а у них — с другой). Я так устала, что проснулась только в Лахоре, когда они так же шумно выгружались. Их встречал какой-то дядя, кажется муж той, у которой голова была закручена шарфом. Он вошел в вагон по просьбе этой, в шарфе, она жаловалась, что из ее вещей что-то пропало или украдено. Сами они стояли на платформе, пока кули забирали багаж, и он вошел, готовый к решительным действиям; и ужасно, бедняга, сконфузился, когда увидел меня. Они, наверно, нажаловались ему только на Лили. Я сидела на верхней полке и приглядывала за нашими чемоданами, растрепанная была, еще не успела причесаться. А Лили встала и оделась еще в пять часов (она мне потом сама сказала) и сидела подо мной нарядная, красивая и читала книжку невозмутимо, точно и не заметила всей этой кутерьмы. В общем, он перед нами извинился и еще немножко пошарил по их полкам, и кули пошарили под нижней полкой и где-то еще, чтобы не так явно было, что эти женщины ему сказали, что это мы у них что-то стащили. Потом одна из них крикнула снаружи: «Не ищи, Реджи, оно здесь, нашлось!» Как тебе нравится это «нашлось»? Реджи, красный, как свекла, вышел поджав хвост и, кажется, закатил им на платформе скандал. Последнее, что мы слышали, был голос этой гарпии, очень громкий: «А мне какое дело? Все равно безобразие. И куда мы только идем? В конце концов, первый класс — это первый класс». До чего меткое это словечко у Лили — гарпия, верно?
Ну а дальше все было замечательно. В купе мы остались одни, и нам принесли дивный завтрак. Ты знаешь, ведь я до сих пор не до конца верила этой истории, что ты мне рассказала, — как Нелло выставили из первого класса какие-то важные англичане. Мне казалось, что, если железная дорога разрешила индийцу купить билет первого класса, никто не может помешать ему использовать то, за что он заплатил. А теперь я думаю, если бы в Пинди ты не провожала нас на вокзале, эти две женщины, чего доброго, вообще не пустили бы нас с Лили в вагон. Меня — только потому, что я была с Лили. Может, ты нарочно вошла первая и обошлась с ними так царственно любезно, прямо в стиле девятнадцатого века, что они даже не успели заметить ее и сообразить, что им предстоит путешествие с индианкой?
Как вспомнишь, какой это ужас — ездить в поезде дома в затемнение: поезда не отапливают, на весь вагон одна синяя лампочка, а на станциях ни огонька, и люди набились и в купе, и в коридоры, а все-таки все друг другу помогают и бодрятся, шутят, — злость берет на то, что делается здесь. Честное слово, тетя Этель, в Индии многие белые просто ничего не смыслят. Дома я, правда, никогда не ездила первым классом, и солдаты иногда ворчали, когда ехали набитые как сельди в бочке, а какой-нибудь молоденький унтер, только что из училища, располагался более или менее с комфортом. Но это уж военная служба. А здесь-то, в гражданской жизни! Ну да хватит об этом.
Здесь, в Майапуре, гораздо жарче, чем в Пинди. Сплю под одной простыней, скоро буду на всю ночь включать вентилятор. Лили поселила меня в дивной комнате с роскошной ванной (правда, трон немножко расшатан, а бумагу стерегут два очень грозных льва). Дом Макгрегора — безумно интересное место. Я все время напоминаю себе, что ты в нем никогда не бывала, ведь Нелло купил его уже после того, как дядя Генри ушел в отставку и уехал из этой провинции. Но Майапур ты, конечно, помнишь, хотя Лили говорит, что с тех пор здесь многое изменилось. Например, появился Технический колледж, это ведь Нелло основал его и завещал ему фонд и получил за это титул. А еще — новые корпуса Британско-индийского электрозавода. В Баньягандже строят аэродром, и англичане ноют, что теперь утиной охоте конец. То-то Гитлер бы посмеялся! (Там есть озеро, куда европейцы любили выезжать на пикники, это мне Лили рассказала.) Третьего дня мы обедали у окружного комиссара и его жены, Робина и Констанс Уайт. Они сказали, что встречали тебя и дядю Генри много лет назад, но ты, наверно, их не помнишь, они тогда были мелкая сошка. Мистер Уайт служил под началом у некоего мистера Крэнстона, они говорят, что его-то ты наверняка помнишь, п. ч. один раз, когда он совершал инспекционную поездку по округу и вы с дядей Генри тоже были в поездке, вы неожиданно нагрянули в один лагерь, когда он купался там в пруду. И вы оба без конца беседовали с ним, стоя на берегу, а он вытянулся по, стойке «смирно» и старался отвечать впопад и как можно вежливее, стоя по пояс в мутной воде и боясь шелохнуться, потому что был без трусов. После он уверял, что вы с дядей Генри это знали и нарочно тянули время, чтобы над ним позабавиться. Я обещала мистеру Уайту упомянуть об этом, когда буду тебе писать, и спросить, действительно ли вы знали, это, оказывается, всегда интриговало его. Мистер Крэнстон — тот так и остался в неведении. Это один из анекдотов про губернатора и его супругу, который, значит, ходил здесь долгие годы, раз только позавчера всплыл снова здесь, в Майапуре. с Мистер Уайт и его жена мне понравились, хотя она, как все важные мемсахиб, поначалу немножко отпугивает (я ведь сперва и тебя побаивалась). Но оба они явно уважают Лили и восхищаются ею. Обед был в очень узком дружеском кругу, кроме нас, еще только двое мужчин: мистер Макинтош — начальник медицинской службы, он вдовец, и еще один друг Лили, судья Менен. Он женат, но жена его сейчас лежит в больнице. Судья мне очень понравился. У него удивительное чувство юмора, я это поняла только к концу вечера. Сначала он показался мне чуточку надутым и язвительным, я уж решила, что это у него комплекс неполноценности, потому что из всех мужчин он тут единственный индиец. Он гораздо старше мистера Уайта, но ведь индийцу нужно больше времени, чтобы продвинуться по службе, да? В общем, я скоро смекнула, что он просто меня разыгрывает, будь он англичанин, я бы это сразу сообразила. Так было у меня и с Лили. Она тоже иногда выдает всякие забавные шуточки. Услышишь такое от англичанина — сразу засмеешься, а тут, пока не узнаешь человека поближе, думаешь, и на что он намекает? Что кроется за его словами? И как мне на них реагировать, чтобы и его не обидеть, и не показать, что сама обиделась?
Лили говорит, что многие из здешних англичан не одобряют комиссара, считают, что он слишком уж усердствует в дружеском отношении к индийцам. Предрекают, что в конце концов они ему на шею сядут. Толкуют, как хорошо было при его предшественнике, был тут такой мистер Стэд, тот «спуску не давал», и все в округе знали, «кто здесь хозяин». Такую позицию я наблюдала уже те два дня, что проработала в больнице, и я поняла, как мне повезло, что я пока жила у тебя и могла не общаться с типичными англичанами. Заведующая больницей — замечательная женщина, прожила здесь много лет. Уж она-то знает все ходы и выходы — когда проводила со мной беседу, сказала одну вещь, которая мне особенно запомнилась. Беседу мне устроила Лили, через начальника медицинской службы — он по медицинской части первый человек во всем округе, впрочем, это тебе известно, — так вот что она сказала: «У вас здесь три поручителя — мистер Макинтош, я и ваша фамилия, которую в здешних местах вспоминают с уважением, хотя в свое время многие не соглашались с прогрессивной политикой вашего дядюшки. На этих троих ссылайтесь сколько хотите, а вот свою дружбу с четвертым поручителем благоразумнее будет не слишком афишировать». Я сразу поняла, кого она имеет в виду, вся вскипела от злости и брякнула: «Леди Чаттерджи — мой первый поручитель». А она говорит: «Знаю. Главным образом поэтому я и беру вас на работу. Я даже бесплатных работников проверяю сама. Но больница эта английская, я ею заведую и давно уже усвоила, какого правила придерживаться, чтобы мной были довольны, а именно: отбросить как не относящиеся к делу все соображения, кроме заботы об удобствах больных и о четкой работе персонала (это она так говорит — как будто лекцию читает, которую заранее выучила наизусть). Я допускаю, что вам многое не нравится в той атмосфере, в которой вам предстоит работать. Я не прошу вас изменить ваши вкусы. Я только прошу, даже требую, чтобы эта атмосфера не отражалась на вашей работе». А я сказала: «Может быть, это атмосферу нужно изменить?» Понимаешь, в ту минуту мне было абсолютно безразлично, разрешат мне там работать или нет. Ведь на жалованье я все равно не рассчитывала. Но она ответила без запинки: «Я в этом не сомневаюсь. Надеюсь, что со временем так и произойдет. Если вы предпочитаете этого дожидаться, а пока предоставить другим почетное дело — по возможности облегчать страдания больных людей, — вы мне сразу скажите. Я пойму. Впрочем, я уверена, что, когда вы в Англии во время блица водили санитарную машину, вам было не до мировоззрения тех раненых, которых вы отвозили в больницы, и не до их предрассудков. Думаю, что первой вашей заботой было спасти их от смерти». В общем-то она, конечно, права. Я глазела на нее через эти отвратные очки — приходится их носить, если хочешь чувствовать себя уверенно, — и думала, как хорошо было бы до сих пор водить санитарную машину. Это мне давало какое-то удовлетворение, хотя было очень страшно. 1940 год! Как давно это, кажется! Всего восемнадцать месяцев прошло, а как будто целая вечность. Здесь война еще только начинается, и многие, по-моему, этого еще не поняли. А там почему-то казалось, что она уже кончилась или будет длиться еще много веков. Здесь я все время вспоминаю папу и Дэвида. Война, которая их убила, только что настигла Майапур. Бывает такое ощущение, точно ждешь, когда их убьют снова, а бывает — думаешь о них как о людях, которые жили и умерли на другой планете. Я рада, что мама до этого не дожила. Не могу я, как большинство здешних англичан, осуждать индийцев за то, что они протестуют против войны: ведь их не спросили, нужна им эта война или нет. Я-то видела, что это такое, пусть со своей маленькой гражданской колокольни, а те, кто здесь больше всех разоряется насчет того, как надо бить япошек и гуннов (ужасные эти устарелые словечки как будто придают им храбрости, а меня они угнетают), — те ни единого выстрела не слышали. Британская Индия еще живет в девятнадцатом веке. Гитлер для них только шутка — «был маляром и до сих пор выглядит как маляр, даже в мундире»! Ура нашей коннице! Да здравствует наш флот! Прости меня, я, кажется, опрокинула лишний стаканчик из подвалов Лили. Скоро пора наряжаться, у нас сегодня гости, будет даже такая персона, как начальник полиции. Лили мне сообщила, что он холостяк. Будем надеяться, что по убеждению. Терпеть не могу мужчин, которые стараются не подавать виду, если додумаются, что, в сущности, я не так уж привлекательна. Помнишь мистера Суинсона?! Тетя, милая, я тебя люблю и часто вспоминаю тебя и как нам жилось в Пинди. Поехать с тобой в мае в Сринагар страшно соблазнительно, но тетя Лили, как видно, твердо решила держать меня здесь, да и больницей я теперь связана. И между прочим, это помогает мне лучше узнать Индию. У нас в гражданском отделении есть еще несколько таких добровольных помощниц, как я, но тон задают штатные. Видела бы ты, как некоторые из них задирают нос. В Англии они были бы санитарками, от силы — сиделками, а здесь считаются сестрами. Ни они, ни мы не должны снисходить до физической работы. Это удел бедных англо-индийских девочек. Сегодня я работала для фронта — часами сматывала бинты, это считается «чистой» работой. Но делать ее надо стоя, и ноги болят невыносимо. Ну вот, пришел бой готовить мне ванну. Продолжение следует. Это очень приятно, но опять кажется странным, как в прошлом году, когда я только приехала из Англии. В Майапуре многое отталкивает, не то что в нашем милом Пинди. Может, это объясняется тем, что там большинство населения мусульмане, а здесь индусы? Пожалуйста, береги себя и почаще вспоминай обо мне.
