Деление клетки

— Вот полюбуйтесь! — сказала она и подняла меня в воздух за руку, не выпуская руку священнослужителя. Она свела нас вместе и имела одинаковую власть над нами обоими. Священнослужитель еще не знал, на что способна тётя. И какая она сильная женщина. Тогда тётя сжала его руку сильней, чтоб он не выдирался. Священнослужитель скривился от боли.

— Господи! — сказал он.

— Уважаемый батюшка! — обратилась она, не ослабляя хватки.

— Спасите заблудшую душу моего сыночка. У меня дома еще таких — четверо и пять дочек! Избавьте его от бесов. На то воля божья иисусова, или как там у вас говорят!

Она отпустила нас и в поклоне неправильно перекрестилась. Мы сразу рванули с места. Священнослужитель бежал в сторону бытовки. Я, прихрамывая, пытался его догнать. Он взбежал по железной лесенке и захлопнул дверь бытовки. Я дёрнул за ручку. Дверь не поддалась. Тётя схватила меня за волосы и сняла с бытовки.

— Черт с ним! — сказала она мне. — Не беги за ним. Он чокнутый, видимо.

Мы стали возле входа в церковь, и тётя приказала:

— Сними петушок, чтоб даром не стоять.

Я стянул петушок, и в него начали падать снежинки. Люди, выходившие из церкви, бросали в петушок мелочь. Когда все вышли, в петушке было порядочно мелочи — он стал тяжёлым. Тётя стояла возле бытовки и курила. Она наблюдала за мной. Чтоб я не сбежал.

Священнослужитель приоткрыл дверь, но, увидев тётю, сразу закрылся. Самым последним ко мне подошёл высокий худой старик. Он сказал:

— Мальчик, у меня нет денег. Но у меня есть кое-что важнее денег. Ты когда-нибудь читал Святое Писание?

Я смотрел на него и ничего не отвечал. Тётя приказала мне не раскрывать рта в церкви. Тётя курила возле бытовки и косилась на старика.

— У меня есть чудесное карманное Святое Писание! Лично моё! Единственное! Но я готов обменять его на мелочь в твоём петушке. Ничтожная цена за такую книженцию!

Тут тётя подлетела к старику и рубящим ударом ладонью сбила с него меховую шапку. Второй рукой она выхватила у него из рук карманное Святое Писание и сунула его себе в карман пальто.

— Что?! — возопила она. — У бедного ребёнка деньги отнимать! Она ударила старика в пах коленом, и тот повалился в снег. Изо рта у него вытекла нитка слюны.

— Пошли, сыночек! — сказала она. — Нам здесь больше нечего делать.

Она взяла меня за руку, и мы пошли. Каждую минуту тётя говорила:

— Не вырывайся, гандонщик, не вырывайся.

Не знаю, зачем она это говорила, ведь я уже даже не переступал асфальтные трещины. Возле ларька она пересчитала всю мелочь и купила себе три пачки сигарет «Дойна».

— Хорошо, что мы пошли! — сказала она и достала карманное Святое Писание.

Она щурила глаза и пыталась прочитать что-то в свете ларька. Мне было холодно. Снег всё падал и не таял. Улицы блестели.

— Что там написано, тётя? — спросил я.

Она очень плохо видела и не могла ничего прочитать.

— Там написано, — сказала она, — что ты маленький гандонщик! Она засмеялась, а я заулыбался. Хорошо, когда у тёти поднимается настроение.

— А теперь на и иди, — она протянула мне карманное Святое Писание, и я взял его двумя руками, словно последнюю горбушку хлеба в жизни. Я подошёл к мужику возле ларька.

— Простите, пожалуйста, — сказал я, и он повернулся. Обычный работяга в кепке и кожаной куртке. Я видел его много раз на Бородинской. По выходным он пьёт пиво возле бочки в одиночестве. Он работает на швейной фабрике.

— Чего тебе, пацан? Ты тут часто околачиваешься, пацан. А где твоя сумасшедшая мамаша?

Тётя стояла за ларьком и всё слышала.

— Вы не могли бы приобрести это чудесное Святое Писание? — я протянул ему книгу.

— Я атеист, пацан. И бог мне вот до этого места, — рабочий похлопал себя по заду.

— Что такое атеист? — спросил я.

Рабочий протянул мне пять рублей. Взял Святое Писание и выкинул его в мусорку. Сверху он картинно кинул свой окурок.

— Вот что такое атеист, — сказал он. — Только не давай деньги своей чокнутой мамаше. Лучше потрать их на лимонад или мороженое. Ты же не нюхаешь клей? Не нюхачишь клей, я тебя спрашиваю?!

— Нет, — честно ответил я.

— А то я видел, как малолетки по дворам с пакетами на голове кайф ловят, но ты вроде не такой, — сказал он. — Не вздумай… И рабочий ушёл. Из-за ларька вынырнула тётя и вытащила карманное Святое Писание из мусорки. Она бережно отряхнула его от грязи и сдула с него пылинки. По дороге домой она всё говорила и смеялась:

— Так как он меня назвал? Сумасшедшая мамаша?! Чокнутая! Ха-ха-ха, ничего, это хорошо! Люди меня боятся! Не вырывай руку, я тебе сказала!

На следующее утро тётя разбудила меня в восемь утра и ласково сказала:

— Вставай, румынчик! Сегодня мы пойдём в библиотеку!

На столе в кухне стоял голый чай.

— Кусок брынзы получишь на обед, гандонщик, — ласково сказала тётя.

Она ушла в ванную и даже напевала там песенку про Костю-моряка. «Значит у тёти сегодня очень хорошее настроение», — подумал я и отхлебнул чай. Библиотека? Я ни разу не был в библиотеке, но подозревал, что там, как и в кинотеатре, и театре, и церкви, нужно вести себя культурно. Соблюдать тишину. Больше всего на свете я любил ходить по нашему маленькому городку пешком. У нас в городе — река. Длинная набережная, украшенная памятниками и высокими фонарями. Театр. Гимназия имени Зелинского. Завод имени Ткаченко. У нас в городе — миротворческие войска, которые уже одряхлели без войны и стоят только для того, чтоб румыны не лезли на территорию. Наш город — это маленькая иконка. Потускневшая и потрескавшаяся. Которая вот-вот померкнет на фоне громадных идолов-мегаполисов. Через наш город перекрикиваются и воюют друг с другом тираны. Теперь тираны перестали воевать. Они просто не признают нас и не обращают внимания. Нас нет ни на одной карте мира.

Но мы живём — прямо здесь и сейчас, и каждый день кажется последним. Ей-же-ей, краски города до того яркие и выразительные, что блестящие глаза тяжелобольного.

Тётя ведёт меня за руку. Курит дойну и говорит:

— Не выдирайся, бес такой! Тебя даже батюшка испугался. Что ты за человек такой, я тебя спрашиваю?

Она останавливается и дёргает меня за руку. Ей-же-ей. Подбрасывает меня к верху. В холодное зимнее пустое небо.

— Нет, не будет с тебя человека… и что с тебя будет… не знаю я, — она вздыхает.

Мы идём по снегу. И снег скрипит под нашими подошвами.

— У меня ноги мокрые, — говорю ей.

Она снимает валенки. Снимает с меня дырявые ботинки.

— Залазь! — командует она.

Я надеваю валенки, и они оказываются мне выше колен. Я шагаю в них, как робот, не сгибая ног. Тётя идёт по снегу босиком. На ней даже носков нету. Люди оборачиваются на нас и смотрят. Мы не обращаем на людей внимания. Возле переговорного пункта мы заходим в книжный, и тётя спрашивает в букинистическом отделе у старухи-продавщицы:

— Сколько вы могли бы дать нам за эту книженцию?

— Мы даём деньги, только когда книгу купят. Но эту мы не возьмём. Её никто не купит.

— Это почему же? — взрывается тётя. Она краснеет. Её глаза бешено вращаются, а изо рта брызжет слюна. Все продавцы книжного слетаются на крик. У тёти нет передних зубов. На её щеках выросли ужасные бородавки, и она похожа на ведьму.

— Это почему же не купят! Священное писание! Да как ты можешь так говорить о великом священном писании, курица! Старая продавщица — сухая и низенькая женщина — она не может ничего противопоставить праведному гневу моей сильной тёти. Она отступает к книжным полкам. Тётя даёт ей пощёчину, и у продавщицы слетают очки. Старушка плачет и садится на корточки под книжной полкой. Продавцы берут тётю за руки, но не тут-то было! Они же не знают, какой силой обладает эта сумасшедшая босоногая женщина.

Тётя дико брыкается и расшвыривает всех продавцов по книжному. Она извергает на них проклятия и трясёт карманным святым писанием.

— Бог сдерёт с каждого из вас по семь шкур и будет варить вас тысячу лет в котле с кипящим маслом! — она задумывается. Тысяча лет кажется ей слишком маленьким сроком для таких неверующих: — Три тысячи лет!