футбольное поле в лесу (СИ)

Закадычному врагу,

Продадите дорогого,

Открестившись на шалман,

И всосете дармового

Поднесенного стакан!

Давно уже красный свет в светофоре сменился зеленым, и потом снова включился красный. Машины, скопившиеся сзади, сигналили.

Стартер - да-да, он был именно стартером с полосатыми нарукавниками, худым личиком, морщинистой кожицей, с боль-шими и круглыми, как у лемура, глазами - начал отгонять авто-мобиль к тротуару. Попружснко, наклонившись к окну с опущенным стеклом, читал по записке и, не отрывая от неё глаз, шагая рядом с автомобилем, пока тот нс остановился.

Стартер недоуменно хмыкнул, с оживлением, точно, нако-нец, освободился от груза, распрямил плечи и, оторвавшись от руля, вскинул руки, энергично потер лицо, круглый затылок и с ласковой улыбкой уставился на поэта. А из того часть какой- то энергии вышла вместе со стихами, и он прислушивался к се-бе, пытаясь понять: осталось ли еще что-нибудь в его душе или же она безнадежно опустошена. Кажется, что-то еще осталось, и с этим нужно побыть в одиночестве.

Нет, не следовало читать эти неудачные строки. Как странно - а ведь несколько минут назад он готов был гордиться ими! Можно было вместо стихов рассказать о той стеклянной женщине, которую наверняка уже успели доставить в милицию или сумасшедший дом, где ее личностью занялись компетентные лица.

- "Понятые, понятые, просто так, не нанятые..." - нараспев процитировал Стартер строчку из только что услышанного стихотворения. - Хорошо! Но - почему же понятые?

- Ошибся!

Стартер в самую суть взглянул! Не понятых Попружснко имел в виду. Те люди как-то иначе называются. Те люди, которые в любой толпе всегда найдутся и начнут дурными голосами кричать, хватать тебя, созывая толпу, клеветать, делать вид, что они тебя отлично знают, хотя ты-то их впервые видишь. Лжесвидетели.

Или не ошибся и все-таки - понятые?

Заметив напоследок, что сейчас все так пишут, Стартер улыбнулся, и тут же лицо его стало отрешенным. Он снова включился в уличное движение, и машина, взрычав, покатилась.

Попружснко шагнул на вытоптанный газон тротуара, автоматически скомкал клочок бумаги со стихотворением и швырнул легкий комок вслед уже исчезнувшему красному автомобилю Стартера, находясь под странным впечатлением, что Стартер за рулем был обнаженным, иначе говоря, совсем голым, и тельце его, покрытое гусиной кожей, неуютно себя чувствовало на меховом коврике, брошенном на сиденье.

Кумир - во мне, думал Попружснко. Он - мой! Он во мне отмирает. Я убиваю его в себе, все мы, с усами и без них, уби-ваем его порознь каждый в своей душе, делая тем самым общее дело. И чем больше нас, усатых, том меньше душ остается кумиру.

И еще -- о стукачах.

Следует заметить, у Попружснко стукачи - пунктик.

Откуда они берутся, эти мысли? Почему вдруг о стукачах ни с того, ни с сего? А может быть, как раз и с того, и с сего? Стартер, потом цепочка подспудных соображений, ассоциаций... Очень уж они запоганили окружающую среду. Куда ни ткнись - всюду ассоциации!

Начальство тоже можно понять, хочется им иметь представление о подопечном контингенте: что за контингент, можно ли на него положиться? Очень приблизительно, но в основе своей верно! (Так Попружснко оценил самим собой воссозданную модель структуры чего-то там.)

Ио, даже со слезами умиления и душевного трепета вспоминая работы гениев - современников, того же Стартера, Попружснко с горечью думал: "Неужели одна цель есть у гения - описывать мир стукачей, пусть даже смехотворный, идиотский, но всё же копаться в этой выгребной яме и, уже вымазавшись по уши, бросать взгляд на другую, истинную жизнь, пусть малое пространство занимающую, но всё же существующую!"

Верно ведь? Существует же! Не один же - я!

Так был ли он действительно голый, или это впечатление та- кое? Кто скажет. И не следовало писать это стихотворение. Но поскольку оно уже написано, то теперь остается его скомкать (что было сделано) и выбросить (что тоже было сделано).

И - забыть. (Что будет сделано. Что, может быть, будет сделано. Что, возможно, и не будет сделано.)

Свойство его сознания таково, что он немедленно обобщил частность - очередную картину, возникшую перед его мысленным взором благодаря какой-то ассоциации, - и всю лежащую вне этой частности действительность сравнил с бесконечно огромным сосудом, содержащим все прошлые и будущие картины и поступки.

Что же эго за сосуд такой?

Океан!

- Океан - это все! - в который раз проговорил Попружснко и, взбаламученный, начал жить как бы по-новому. Не жить -- переосмысливать прожитое. И -- думать свою думу.

Конечно, стукачи делают полезное дело. Объективно полез-ное, произносил Попруженко в одном из своих постоянно ре-дактируемых монологов, заранее принимая оборонительную позицию, ибо ни один мало-мальски приличный человек просто так, без всяких на то причин, не согласится с подобным утверждением.

Настучит, допустим, стукач на кого-нибудь, на писателя какого-нибудь о его неблагонадежности, вот и хорошо. В противном случае -- как бы история об этом узнала? Полезное-то полезное, сам себе возражал, сердясь, Попружснко, да нельзя подлежу так поступать - тебя в дом пускают, сажают за стол, разговаривают с тобой, как с человеком, а ты все это в донесение!

Нельзя!

Вот в чем дело. Но уж если такое есть, как говорится, в за-воде, так чего ж тут зря колбаситься - давайте с возможной вежливостью относиться к существующей реальности. Не животные же мы, в самом деле, люди, можем понять...

"Чтобы мысли художника отразились в его произведении, ему незачем высказывать их прямо..."

Когда она читала, ей казалось, что открылась истина, весь смысл жизни, до сих пор ускользавший, и знакомыми стали такие понятия, как "мысль", "произведение", "художник". И этот голый человек, который сейчас вовсю пустил воду в совмещенном санузле, чтобы заглушить производимые им звуки (она по-нимала это, ибо сама так поступала), - художник, он так же прекрасен, так же велик, как белые стены комнаты, как коричневый полированный стол, как зеленоватые занавески с выцветшими картинками, изображающими старинный штурвал, эмблему "Раза ветров", глобус, кусок пересеченной параллелями и меридианами карты Южной Америки, напоминающей очертаниями висящую гусиную голову.

Послышался звук спускаемой в унитазе воды. Через некоторое время, показавшееся вечностью, перестала шуметь вода, бегущая из крана в ванну. Сейчас щелкнет задвижка, и он вый- дет.

Скорее бы. Она ждет, она скучает. Она любит!

- Эм Пруст, - прошептала она и набросила на лицо простыню, натянула ее ногами и руками и почувствовала, как плот-но материал придавил грудь, нос, лоб, точно желая усмирить ее.

Прекрасное одиночество было вокруг, сейчас и всегда, и сейчас с ее одиночеством встретится его одиночество.

- Это француз, - сказала она чуть позже. - Я, кажется, что-то его читала.

- Он великий, - сказал Попружснко и, помолчав, добавил: - Они все великие.

И положил легкую руку на се грудную клетку. Ее груди словно бы расступились, освободив площадку для его маленькой ладони. Ей хотелось открыть глаза, хотелось смотреть, хотелось увидеть и хорошенько рассмотреть то, что она знала на ощупь, но сладкий стыд сомкнул веки еще сильнее, и лицо ее начало гореть, и она медленно повернулась и уткнулась в холодную по- душку, измазанную тушью.

Всё очень многозначительно.

Девушки, обслуживающие пассажиров, предполагали красивую игру, иногда сами в неё втягивались, но нс забывали - это игра! У каждого участника игры -- другая, сложная жизнь существует. И если участник это понимает, осознает, значит, он получает от жизни в данных ее прекрасных проявлениях всё!

Самолет вздрогнул, словно на крючок попался или в оргазме. Шасси выпущены.

Одинокая женщина.

Попруженко, будучи провидцем, уже нашел модель для своей новой партнерши, но только думать об этом не хотел, от-гонял от себя навязчивую мысль, уносящую его в будущее. Это трудно давалось, так как близкое будущее крепче цепляется за твое сознание, чем более далекое, например двадцатилетней будущности (по аналогии, скажем, с двадцатилетней давнос-тью).