Принцесса специй

На пути назад в автобусе мои плечи горели и искрились, там, где их коснулись ее обнимающие руки. Кожа на моем лице обожжена там, где она выдохнула без слов свое желание: сделай так, чтобы те, кого я люблю больше всего, полюбили и друг друга. Мои глаза слепит при взгляде на фотографию: два столь юных влюбленных создания улыбаются мне с мучительной верой, так, будто я могу все поправить, я, Тило, которая сейчас в гораздо большей беде, чем грозящие вам когда-либо.

Я просыпаюсь — и она сидит у моего изголовья, в магазине темно, и только неизвестно откуда исходит голубовато-зеленое свечение и запах масла гибискуса, что она иногда разрешала втирать в свои волосы. Это Мудрейшая сидит, положив ногу на ногу, очень сильно ссутулившись, как будто что-то давит на нее слишком тяжелым, невыносимым грузом, моя ли жизнь, ее собственная — не знаю. Шрамы на ее руках горят огненными полосами на иссохшей коже. Я было отпрянула в испуге, но потом застыла, потому что на ее лице не было никаких признаков гнева, а только печаль. Невозможно глубокая, как дно морское. И внутри меня что-то как будто выкручивается, как будто выжимают мокрое белье до последней капли.

— Мама, — я протягиваю руку, но она проходит сквозь нее. Здесь только ее астральное тело, как мне следовало бы догадаться. Меня охватывает еще большее сожаление, потому что я сразу же вспомнила, как после таких астральных путешествий она всегда лежала на своем ложе, восстанавливая силы, дыша слабо, с большими багровыми синяками под глазами, похожими на кровоподтеки.

— Мама, это плохо, то, что я сделала?

— Тило, — ее голос еле слышен и отдается эхом, как пещере, — Тило, доченька, не следовало так поступать.

— Но, Мама, как еще я могла помочь Гите и ее дедушке, ведь он попросил помощи первый раз в своей жизни.

— Доченька, помощь, которую ты пытаешься оказать вне этих стен, оборачивается против тебя самой, разве ты не понимаешь? Даже здесь, внутри, все уже работает не так, как ты хочешь.

— Джагшит, — прошептала я упавшим голосом.

— Да, но будут и другие. Ты не помнишь последний урок?

Я пытаюсь припомнить, но в голове только разрозненные фрагменты мозаики.

— В своей основе Принцессы лишены всякой силы, они — как дудка, на которой играет ветер. Только специи принимают решение и человек, которому их дают. Ты должна уважать их совместный выбор и смириться в случае неудачи.

— Мама, я…

— Можно смотреть в прошлое, но нельзя вмешиваться в настоящее; когда ты переступаешь вековые законы, ты стократ увеличиваешь шансы на неудачу. Вековые законы поддерживают хрупкое равновесие мира — так было до меня, до других Мудрейших и даже до Самой Старейшей.

Ее голос становится то громче, то тише, как будто заглушаемый штормом.

Мне так много надо спросить у нее. В своей наивности я всегда полагала, что она и была единственной Мудрейшей. Кто эти другие Мудрейшие, кто такая Самая Старейшая? И из самых темных уголков сознания выплывает вопрос, полный жгучего любопытства, но я не могу ее произнести вслух.

Кто ты? Когда и почему ты стала той, что ты есть?

Но вопрос вылетел из головы, потому что она продолжает:

— Не позволяй Америке затянуть тебя в беды, которые ты даже не можешь вообразить. Не возбуждай ненависть специй своими мечтами о любви.

Как будто меня оглушили, я шепчу:

— Ты знаешь?

Она не отвечает. Ее образ уже тает, фосфоресцирующий свет бледнеет на стенах.

— Подожди, Мама…

— Дитя, я отдала все силы своего сердца, чтобы донести до тебя это предупреждение, — говорит она слабо, голубовато-прозрачными, как воздух, губами, — больше я не смогу прийти.

— Мама, ты хорошо меня знаешь, ответь мне на один вопрос, прежде чем ты уйдешь. Если Принцесса хочет вернуть себе обычную жизнь. Как специи…

Но она исчезла. Вокруг только холодные стены и прозрачный сумрак, ни малейшего колыхания, ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что она только что была здесь. Ни малейшего звука, ни парящего запаха гибискуса от ее волос. Только специи смотрят со всех сторон, они сильнее, чем я когда-либо предполагала, их темная энергия сконцентрирована до предела. Специи вобрали в себя весь воздух, не оставив мне ни глотка, тем самым подтверждая, что это был вовсе не сон.

И показывая, что они тоже все слышали.

Время тянется медленно, но вот встает солнце, сначала оно цвета куркумы, затем рассыпается лучами цвета киновари. На голом дереве снаружи птицы с клювами цвета фенхеля что-то грустно щебечут. Небо давящее, и тучи, черные, стягиваются к центру города, где я недавно побывала. Я подумала о Хароне, о жене Ахуджи, о Гите и ее Хуане. Я протерла полки, аккуратно разложила все по местам, подумала, почему они не приходят. Машины, фырча, проезжают мимо. Какой-то хлопок, какие-то крики, затем сирена «скорой» и, наконец, шум воды из шланга, моющего асфальт. Джагшит, Джагшит, кричу я про себя. Но вспоминаю лицо Мудрейшей, вспоминаю предупреждение и не делаю даже шага к окну.

Но может быть, мне все это только пригрезилось в моих блужданиях сквозь ночь меж тем, чего я желаю, и тем, чего боюсь. Может, просто это обычное утро, вот и грузовик, громыхая, останавливается у двери, и двое рабочих в темно-синей форме с нашитыми у них над карманами белыми полосками, где красным написаны их имена — Рэй и Хосе, стучатся с криком: «Доставка». Или Карма, это черное, как смерть, великое колесо, уже приведено в движение, и его уже не остановить.

Парни в форме спрашивают:

— Куда поставить?

Затем:

— Подпишитесь здесь, говорите по-английски, а?

Вытирают рукавами пот со лба:

— Тяжелая штука, леди. У вас нет какой-нибудь кока-колы или чего-нибудь получше — холодненького пивка?

Я даю им сок манго со льдом и листьями мяты, которая увеличивает ощущение прохлады и помогает сохранять силу на протяжении целого дня. Я кусаю губы от нетерпения, ожидая, когда они помашут мне на прощанье со словами «Gracias» и «Пока» и грузовик тронется, сотрясаясь и дребезжа. Наконец, зеленый огонек мигнул, и я осталась наедине с картонной коробкой из SEARS.

Я начала разрезать веревку, голос внутри торопит: скорее, скорее, но нож не слушается. Мой нож, пятна на котором — словно слезы упрека, выкручивается, норовит выскользнуть из рук. Пару раз я чуть не порезалась.

Тогда, наконец, я отложила его и принялась сама руками вскрывать коробку. Продираюсь сквозь слои мятой бумаги, как сквозь рыхлый снег, вынимаю и откладываю в сторону куски поролона, ломкого, как морская соль. Не знаю, сколько это заняло времени, мое сердце прыгало в груди, как зверь в клетке, пока, наконец, я не вынимаю его, тяжелое, скользкое, и не поворачиваю его так, чтобы оно светилось.

Мое зеркало.

Все специи наблюдают за этим, их глаза как один, их дыхание слилось в один выдох неодобрения, тихий вопрос: зачем?

Ах, если бы я знала. У меня внутри такое ощущение, как будто кто-то ходит по тонкому льду, зная, что в любой момент он может треснуть, но уже не может остановиться.

Вот вопрос, которым я никогда не задавалась на острове: Мудрейшая, почему зеркало — запрещенный предмет, что плохого в том, чтобы посмотреть на себя?

Полуденное солнце вспыхивает в моем зеркале, на мгновение озарив весь магазин таким ослепительным светом, что даже специям пришлось зажмуриться.

Прежде чем они снова открыли свои глаза, я сняла изображение Кришны и повесила зеркало на торчащий гвоздь, бережно набросив на него шаль.

О, зеркало, запретное стекло, поможешь ли ты мне что-то понять о себе?

Но не сегодня. Еще не время.

Почему, Тило, дурочка, зачем же ты тогда купила его?

В тишине этот голос звучит пугающе. Во мне искрой вспыхивает: они говорят? И я чувствую, как будто черный глаз приближается, давя на меня взглядом, полным недоверия.

Но испуг уже забывается в приливе радости, которая наполняет все мое существо. Пусть с насмешкой, пусть с раздражением, но они заговорили со мной опять, мои специи.